Теодор Драйзер

Титан



1. НОВЫЙ ГОРОД

Когда Фрэнк Алджернон Каупервуд вышел из филадельфийской исправительной тюрьмы, 
он понял, что с прежней жизнью в родном городе покончено. Прошла молодость, а 
вместе с ней рассыпались прахом и его первые дерзкие финансовые замыслы. 
Придется все начинать сначала.

Не стоит повторять рассказ о том, как новая паника, последовавшая за 
грандиозным банкротством фирмы «Джей Кук и Кь», принесла Каупервуду новое 
богатство. После этой удачи его ожесточение несколько улеглось. Сама судьба, 
казалось, пеклась о нем. Однако карьера биржевого спекулянта внушала ему теперь 
непреодолимое отвращение, и он решил отказаться от нее раз и навсегда. Лучше 
заняться чем-нибудь другим: городскими железными дорогами, скупкой земельных 
участков — словом, умело использовать все безграничные возможности, которые 
сулит Запад. Филадельфия ему опротивела. Пусть он свободен и снова богат, но 
ему не избежать злословия лицемеров, так же как не проникнуть в финансовые и 
светские круги местного общества. Он должен идти своим путем один, ни на кого 
не рассчитывая, ибо если кто-нибудь из старых друзей и захочет помочь ему, то 
предпочтет сделать это втайне и следить за его действиями издалека. Все эти 
соображения побудили Каупервуда уехать. Его очаровательная любовница — ей едва 
исполнилось двадцать шесть лет — провожала его на перроне. Каупервуд с 
удовольствием смотрел на нее; она была олицетворением той красоты, которая 
всегда волновала его в женщинах.

— Ну, до свиданья, дорогая, — сказал он ей с ободряющей улыбкой, когда раздался 
звонок. — Скоро все наши неприятности кончатся. Не грусти. Через две-три недели 
я вернусь или ты приедешь ко мне. Я бы и сейчас взял тебя с собой, но я еще не 
знаю, как он выглядит, этот Запад. Мы решим, где нам поселиться, и тогда ты 
увидишь, умею ли я добывать деньги. Не вечно же нам жить как прокаженным. Я 
добьюсь развода, мы поженимся, и все будет хорошо. С деньгами не пропадешь.

Он посмотрел ей в глаза спокойным, испытующим взглядом, а она, сжав ладонями 
его лицо, воскликнула:

— Как я буду скучать без тебя, Фрэнк! Ведь ты для меня все!

— Через две недели я вернусь или пришлю телеграмму, — улыбаясь, повторил 
Каупервуд, когда поезд тронулся. — Будь умницей, детка.

Она ответила ему взглядом, полным обожания; избалованное дитя, всеобщая 
любимица в семье, натура страстная, пылкая, преданная, — Эйлин принадлежала к 
тому типу женщин, который не мог не нравиться столь сильному человеку, как 
Каупервуд. Потом она тряхнула копной рыжевато-золотистых волос, послала ему 
вдогонку воздушный поцелуй и, круто повернувшись, пошла широким, уверенным 
шагом, слегка покачивая бедрами; все встречные мужчины заглядывались на нее.

— Видал? — кивнул один станционный служащий другому. — Та самая — дочь старика 
Батлера. Нам бы с тобой такую, неплохо, а?

То была невольная дань восторга, которую зависть и вожделение неизменно платят 
здоровью и красоте. А страсти эти правят миром.


До этой поездки Каупервуд никогда не бывал на Западе далее Питсбурга. 
Финансовые операции, которыми он занимался, при всем их размахе, 
преимущественно протекали в косном и ограниченном мире филадельфийских дельцов, 
известном своей кастовостью, притязаниями на первое место в социальной иерархии 
и на руководящую роль в коммерческой жизни страны, своими традициями, 
наследственным богатством, приторной респектабельностью и теми вкусами и 
привычками, которые из всего этого вытекают. Он почти завоевал этот чопорный 
мирок, почти проник в его святая святых, он уже был всюду принят, когда 
разразилась катастрофа. Теперь же он — бывший каторжник, всеми отверженный, 
хотя и миллионер. «Но погодите! В беге побеждает тот, кто проворней всех, — 
твердил он себе. — В борьбе — самый ловкий и сильный. Еще посмотрим, кто кого 
одолеет. Не так-то просто его растоптать».

Чикаго открылся его взору внезапно на вторые сутки. Каупервуд провел две ночи 
среди аляповатой роскоши пульмановского вагона тех времен, в котором неудобства 
возмещались плюшевыми обивками и изобилием зеркального стекла; наконец под утро 
стали появляться первые уединенные форпосты столицы прерий. Путей становилось 
все больше и больше, а паутина проводов на мелькавших в окне телеграфных 
столбах делалась все гуще и плотнее. На подступах к городу там и сям торчали 
одинокие домишки рабочих — жилище какого-нибудь предприимчивого смельчака, 
поставившего свою лачугу на голом месте в надежде пусть на маленький, но верный