уже почти ребяческий восторг.

— Ты знаешь, — серьезно заявила она Каупервуду на следующее же утро, — я теперь 
убедилась, что англичане совсем не умеют одеваться… Даже самые элегантные из 
них только подражают французам. Возьми хотя бы тех мужчин, что мы видели вчера 
в «Кафе дез Англэ». Ни один англичанин не сравнится с ними.

— У тебя, дорогая моя, экзотический вкус, — отвечал Каупервуд, повязывая 
галстук, и покосился на нее со снисходительной усмешкой. — Французская 
элегантность — это уже почти фатовство. Я подозреваю, что некоторые из этих 
молодых людей были в корсетах.

— Ну и что ж такого? Мне это нравится. Уж если щеголять, так щеголять.

— Я знаю, что это твоя теория, детка, но во всем надо знать меру. Иногда 
полезно выглядеть и поскромнее. Не следует очень уж отличаться от окружающих, 
даже в выгодную сторону.

— Знаешь что, — сказала она вдруг, глядя на него, — а ведь ты когда-нибудь 
станешь страшным консерватором, не хуже моих братцев.

Она подошла к Каупервуду, поправила ему галстук и пригладила волосы.

— Кому-нибудь из нас надо же быть консерватором для блага семьи, — шутливо 
заметил он.

— А впрочем, я еще не уверена, что это будешь ты, а не я.

— Какой сегодня чудесный день. Взгляни, как хороши эти белые мраморные статуи. 
Куда мы поедем — в Клюни, в Версаль или в Фонтенебло? Вечером надо бы сходить 
во Французскую комедию, посмотреть Сарру Бернар.

Эйлин была счастлива и весела.

Какое блаженство путешествовать с Каупервудом в качестве его законной жены.

В эту поездку жажда удовольствий, интерес к искусству и твердая решимость 
завладеть всем, что может дать ему жизнь, пробудилась в Каупервуде с новой 
силой. В Лондоне, Париже и Брюсселе он познакомился с крупными антикварами. Его 
представление о старых школах живописи и великих мастерах прошлого значительно 
расширилось. Один лондонский торговец, сразу распознавший в Каупервуде будущего 
клиента, пригласил его и Эйлин посмотреть некоторые частные собрания и 
представил «иностранца, интересующегося живописью», кое-кому из художников — 
лорду Лейтону, Данте Габриэлю Россетти, Уистлеру. Для них Каупервуд был лишь 
самоуверенным, сдержанным, учтивым господином с несколько старомодными вкусами. 
Он же в свою очередь решил, что это люди неуравновешенные и самовлюбленные, с 
которыми ему никогда близко не сойтись, и единственное, что может их связывать,
 — это купля-продажа. Они ищут восторженных почитателей, а он мог быть только 
щедрым меценатом. Итак, Каупервуд посещал галереи, мастерские, рассматривал 
картины и думал — скоро ли, наконец, сбудутся его мечты о величии.

В Лондоне он приобрел портрет кисти Реберна, в Париже «Пахаря» Милле, маленькую 
вещичку Яна Стена, батальное полотно Мейссонье и романтическую сцену в 
дворцовом саду Изабэ. Так возродилось прежнее увлечение Каупервуд а живописью, 
и было положено начало коллекции, занявшей в дальнейшем столь большое место в 
его жизни.

По возвращении в Чикаго Каупервуд и Эйлин с увлечением отдались постройке 
нового дома. Насмотревшись старинных замков во Франции, они решили взять их за 
образец, и Тейлор Лорд не замедлил представить им архитектурный проект, 
воссоздававший некое подобие такого замка. Лорд считал, что потребуется год или 
даже полтора, чтобы завершить все работы, но Каупервуды особенно и не 
торопились: пока дом будет строиться, они упрочат свои светские связи и ко дню 
его окончания сумеют войти в избранный круг.

В ту пору чикагское общество представляло собой весьма пеструю картину. Были 
тут люди, которые внезапно разбогатели после долгих лет бедности и еще не 
забыли ни своей деревенской церкви, ни своих провинциальных привычек и 
взглядов; были и другие, получившие капитал по наследству или перебравшиеся 
сюда из Восточных штатов, где крупные состояния существуют давно, — эти уже 
умели» жить на широкую ногу; и наконец подрастали дочки и сынки новоявленных 
богачей, — они видели возникшее в Америке тяготение к роскоши и надеялись со 
временем к ней приобщиться. Молодежь эта пока только мечтала о танцах у Кинсли, 
где устраивались благотворительные базары и вечера, о летних развлечениях на 
европейский лад. Но до этого им было еще далеко. Первая группа, самая богатая, 
пользовалась, несмотря на свое невежество и тупость, наибольшим влиянием, ибо 
высшим мерилом были здесь деньги. Их увеселения поражали своей глупостью: все 
сводилось к тому, чтобы на людей посмотреть и себя показать. Эти скороспелые 
богачи боялись как огня всякой свежей мысли, всякого новшества. Только 
шаблонные мысли и поступки, только рабское преклонение перед условностями