бы лучше вести мое дело. И во всяком случае, никому я не доверяю так, как вам. 
Вы ведь заметили, что я недолюбливаю адвокатов!

— Ну что ж, — отозвался Стеджер, — адвокаты тоже недолюбливают финансистов, так 
что мы с вами квиты!

И они обменялись рукопожатием.

Итак, когда в начале марта 1873 года решено было наконец ходатайствовать о 
помиловании Стинера, пришлось волей-неволей просить о том же и для Каупервуда. 
Делегация, состоявшая из Стробика, Хармона и некоего Уинпенни, которому 
предстояло выразить якобы единодушное желание городского совета и администрации,
 а также присоединившихся к ним Молленхауэра и Симпсона видеть бывшего казначея 
на свободе, посетила в Гаррисберге губернатора и вручила ему официальное 
ходатайство, составленное так, чтобы произвести надлежащее впечатление на 
публику. Одновременно Стеджер, Дэвисон и Уолтер Ли подали петицию о помиловании 
Каупервуда. Губернатор, заранее получивший на этот счет указания из сфер 
гораздо более влиятельных, чем упомянутые лица, отнесся к ходатайствам с 
сугубым вниманием. Он лично займется этим делом. Ознакомится с судебными 
отчетами о преступлениях, совершенных обоими заключенными, со сведениями об их 
прошлой жизни. Конечно, он ничего не может обещать, но по ознакомлении с делом 
будет видно… Через десять дней — после того как петиции уже покрылись изрядным 
слоем пыли в ящике его письменного стола — он издал два отдельных указа о 
помиловании, даже пальцем не пошевельнув для изучения вопроса. Один из них, в 
знак уважения, он передал на руки Стробику, Хармону и Уинпенни, чтобы они, 
согласно выраженному ими желанию, могли сами вручить его Стинеру. Второй указ, 
по просьбе Стеджера, отдал ему, и обе делегации, явившиеся за этими бумагами, 
уехали. Под вечер того же дня к тюремным воротам прибыли — правда, в разные 
часы — две группы. Одна состояла из Стробика, Хармона и Уинпенни, другая — из 
Стеджера, Уингейта и Уолтера Ли.



58

Историю с ходатайством — вернее, точный срок, когда следовало ожидать его 
удовлетворения, — скрывали от Каупервуда, хотя все наперебой твердили ему, что 
он скоро будет помилован или что у него имеются веские основания на это 
надеяться. Уингейт и Стеджер, по мере возможности, постоянно держали его в 
курсе своих хлопот. Но когда, со слов личного секретаря губернатора, стал 
известен день подписания указа о помиловании, Стеджер, Уингейт и Уолтер Ли 
договорились ни единым словом не упоминать об этом и устроить Каупервуду 
сюрприз. Стеджер и Уингейт зашли даже так далеко, что намекнули ему, будто 
произошла какая-то заминка и дело с его освобождением, возможно, затянется. 
Каупервуд был огорчен, но держался стоически, внушая себе, что можно еще 
потерпеть, так как все равно его час настанет. Тем сильнее он удивился, когда 
однажды в пятницу, уже под вечер, Уингейт, Стеджер и Уолтер Ли подошли к дверям 
его камеры вместе с начальником тюрьмы Десмасом.

Десмас был очень рад, что Каупервуд наконец выходит на свободу, так как 
искренне восхищался им, и решил пойти к нему в камеру, чтобы посмотреть, как 
тот отнесется к радостной вести. По пути он счел своим долгом отметить, что 
Каупервуд все время примерно вел себя.

— Он разбил во дворе при камере садик, — сообщил начальник тюрьмы Уолтеру Ли. — 
Посадил там фиалки, гвоздику, герань, и они очень хорошо принялись.

Ли улыбнулся. Как это похоже на Каупервуда — быть деятельным и стараться 
скрасить свою жизнь даже в тюрьме. Такого не одолеешь!

— Это исключительный человек, — заметил Ли Десмасу.

— О да! — подтвердил начальник тюрьмы. — Достаточно взглянуть на него, чтобы в 
этом убедиться.

Все четверо посмотрели сквозь решетку: Каупервуд не замечал их, так как они 
подошли очень тихо, и продолжал работать.

— Прилежно трудитесь, Фрэнк? — спросил Стеджер.

Каупервуд оглянулся через плечо и встал. Как и все последние «дни, он размышлял 
о том, чем ему заняться по выходе из тюрьмы.

— Как прикажете это понимать? — спросил он. — Прямо политическая делегация 
пожаловала!

И в ту же секунду он догадался. Все четверо радостно улыбались, а Бонхег, по 
приказанию начальника, отпирал дверь.

— Да тут и понимать нечего, Фрэнк, — весело отозвался Стеджер, — разве только