что вот такой-то привык к совсем иной жизни или же что ввиду тяжелых 
переживаний в прошлом на нем может дурно отразиться суровое обращение, и Бонхег 
готов был разбиться в лепешку для этого арестанта. Беда была лишь в том, что 
человеку неглупому и мало-мальски сообразительному его внимание было неприятно, 
так как надзиратель явно напрашивался на подачки, а с людьми бедными и 
невежественными он обходился грубо и высокомерно. Бонхег устроил себе 
постоянную статью дохода от продажи арестантам товаров, которые тайком 
доставлял в тюрьму. Правила тюремного распорядка строго воспрещали

— по крайней мере на бумаге — снабжать заключенных тем, чего не было в 
ассортименте тюремной лавки, а именно: хорошим табаком, писчей бумагой, перьями,
 чернилами, виски, сигарами и какими бы то ни было лакомствами. С другой 
стороны — и это было весьма на руку Бонхегу, — заключенным выдавали прескверный 
табак и никуда не годные перья, чернила и бумагу, которыми не пользовался ни 
один мало-мальски уважающий себя человек, если, конечно, у него была 
возможность раздобыть себе что-нибудь получше. Виски не разрешалось получать 
вообще, а лакомства считались недопустимыми, так как они свидетельствовали бы о 
явно привилегированном положении тех, кому доставлялись. Тем не менее и то и 
другое в тюрьме не было редкостью. Если у заключенного водились деньги и он 
хотел что-либо достать через посредство Бонхега, он мог быть уверен, что 
получит желаемое. За деньги можно было купить и звание «старосты», дозволявшее 
бывать на главном тюремном дворе, а также право оставаться в дворике при камере 
сверх положенного получаса в день.

Как это ни странно, но Каупервуду оказалось весьма на руку то обстоятельство, 
что Бонхег дружил с надзирателем, в ведении которого находился Стинер: с бывшим 
казначеем, благодаря заступничеству его политических сообщников, обращались 
крайне снисходительно, и это стало известно Бонхегу. Сам он был не охотник 
читать газеты и плохо разбирался в политических событиях, но знал, что и 
Каупервуд и Стинер в прошлом люди с большим весом и что из них двоих Каупервуд 
более важная персона. Кроме того, Бонхег прослышал, что у Каупервуда еще 
водятся деньги. Об этом ему сообщил один из заключенных, пользовавшийся правом 
читать газеты. Итак, Бонхег, независимо от указаний начальника тюрьмы Десмаса, 
отданных как бы вскользь и крайне немногословных, сам стремился услужить 
Каупервуду, разумеется, не задаром.

В первый же день водворения Каупервуда в новую камеру Бонхег вразвалку подошел 
к еще открытой двери и покровительственным тоном спросил:

— Ну как, все свои вещи перетащили?

Собственно, он был обязан запереть дверь тотчас же после того, как заключенный 
вошел в камеру.

— Да, сэр, — отвечал Каупервуд, предусмотрительно узнавший у Чепина фамилию 
нового надзирателя. — Вы, надо думать, мистер Бонхег?

— Он самый, — подтвердил надзиратель, немало польщенный таким проявлением 
почтительности, но еще более заинтересованный тем, что практически сулило ему 
новое знакомство. Ему не терпелось раскусить Каупервуда, понять, что это за 
человек.

— Вы увидите, что здесь куда лучше, чем наверху, — заметил он. — Не так душно. 
Эти вторые двери наружу все-таки кое-что значат.

— Ну, понятно, — не преминул ввернуть Каупервуд. — Очевидно, это и есть тот 
дворик, о котором мне говорил мистер Десмас.

Уши Бонхега едва ли не дрогнули, как у послушного коня при звуке этого 
магического заклинания. Ведь если Каупервуд в таких приятельских отношениях с 
Десмасом, что тот заранее описал, какая у него будет камера, то необходимо 
проявить к нему особую предупредительность.

— Да, это ваш дворик. Но толку-то от него немного, — добавил надзиратель, — 
начальство не разрешает находиться в нем более получаса в день. Конечно, ничего 
бы не случилось, если б кое-кому разрешали оставаться там и подольше…

Это был первый намек на взятку, на возможность купить известные послабления, и 
Каупервуд тотчас же понял, что к чему.

— Как обидно, — сказал он, — неужели даже хорошее поведение не меняет дела?

Он ожидал ответа на свой вопрос, но Бонхег продолжал как ни в чем не бывало:

— Мне надо будет обучить вас ремеслу. Начальник сказал, что вы займетесь 
плетением стульев. Если хотите, мы можем сейчас же приступить к делу.

Не дожидаясь согласия Каупервуда, он куда-то вышел и вскоре вернулся с тремя 
некрашеными стульями без сидений и связкой тростниковых стеблей или волокон, 
которую бросил на пол. Затем он торжественно возгласил: