биржевого маклера, мистера Каупервуда, лишь как попытку отвлечь общественное 
внимание от подлинных виновников и тем самым дать им возможность наивыгоднейшим 
для себя образом уладить дело.»

«Вот! — сказала себе Эйлин, прочитав заметку. — Теперь все ясно!» Эти 
политиканы — в том числе и ее отец, как она поняла из его разговора с нею,

— пытаются свалить на Фрэнка вину за свои собственные преступления. Фрэнк 
совсем не такой дурной человек, каким его изображают. В отчете «Ассоциации» это 
прямо сказано. Она упивалась словами: «…попытку отвлечь общественное внимание 
от подлинных виновников». Разве не то же самое говорил он ей в те счастливые 
часы, которые они проводили то в одном, то в другом месте, преимущественно же в 
доме на Шестой улице, нанятом им для свиданий с нею после того, как они 
вынуждены были расстаться со своим прежним убежищем. Фрэнк гладил ее пышные 
волосы, ласкал ее и уверял, что вся эта история подстроена местными 
политическими заправилами с целью взвалить вину на него и, по возможности, 
выгородить партию вообще и Стинера в частности. Он, Каупервуд, конечно, 
выпутается, но все-таки Эйлин должна держать язык за зубами. Он не отрицал, что 
продолжительное время состоял в деловых и обоюдовыгодных отношениях со Стинером,
 и точно объяснил ей, в чем заключались эти отношения. Эйлин все поняла или по 
крайней мере думала, что поняла. Но так или иначе, Фрэнк заверял ее в своей 
невиновности, и этого для нее было достаточно.

Что же касается домов старшего и младшего Каупервудов, столь недавно и с таким 
блеском объединившихся в дни процветания, а теперь связанных горестными узами 
общей беды, то жизнь в них почти замерла. Источником этой жизни был Фрэнк 
Алджернон. Он придавал силу и мужество отцу, вдохновлял и благодетельствовал 
братьев, был надеждою детей, опорой жены, величием и гордостью семейства 
Каупервудов. В нем воплощались для всех его близких удача, сила, честолюбивые 
стремления, достоинство и счастье. Но теперь его ярко горевшая звезда померкла 
и, видимо, близилась к закату.

С того самого утра, когда роковое письмо, словно бомба, разрушило весь 
привычный жизненный уклад Лилиан Каупервуд, она пребывала в каком-то 
полумертвом состоянии. Вот уже несколько недель Лилиан, по-прежнему методически 
выполняя свои обязанности — во всяком случае так это выглядело со стороны, — 
предавалась неотвязным и мучительным думам. Она была глубоко несчастна. Ей 
минуло сорок лет, и к этому времени ее жизнь, казалось бы, должна была 
покоиться на прочной, незыблемой основе, а теперь жестокая рука грозила вырвать 
ее из благодатной почвы, где она жила и цвела, и выбросить увядать в палящем 
зное горестей и унижений.

У Каупервуда-старшего все дела тоже стремительно шли под уклон. Как мы уже 
говорили, его вера в сына была безгранична, но он понимал и без конца твердил 
себе, что Фрэнк в какой-то миг, видимо, совершил ошибку и теперь жестоко 
расплачивается за нее. Старик, конечно, считал, что Фрэнк был вправе попытаться 
спастись уже известным нам способом, но не мог не страдать от сознания, что его 
сын попался в капкан обстоятельств, вызывавших сейчас все эти толки. Фрэнк, по 
его мнению, был на редкость блестящим человеком. Он мог бы добиться 
исключительных успехов, не связываясь ни с городским казначеем, ни с 
политическими воротилами. Конные железные дороги и политики-спекулянты погубили 
его. По целым дням шагая из угла в угол, старый Каупервуд все яснее понимал, 
что его звезда близится к закату, что крах Фрэнка — и его крах, что этот позор 
— публичное обвинение в бесчестных действиях — несет погибель и ему. За 
несколько недель его волосы окончательно поседели, походка стала медлительной, 
лицо побледнело, глаза ввалились. Живописные бакенбарды напоминали сейчас 
старые флаги — украшения лучших, безвозвратно ушедших дней. Единственным его 
утешением было то, что Фрэнк полностью рассчитался с Третьим национальным 
банком, не остался должен ему ни единого доллара. И все-таки старик знал, что 
правление банка не примирится с пребыванием в его составе человека, чей сын 
способствовал расхищению городской кассы и фигурировал сейчас во всех связанных 
с этим делом газетных сообщениях. Кроме того, Генри Каупервуд был стар. Ему 
пришла пора уходить в отставку.

Развязка наступила в тот день, когда Фрэнк был арестован по обвинению в 
присвоении общественных средств. Старик был предупрежден сыном, которого, в 
свою очередь, предупредил Стеджер, что этого не миновать, и, как всегда, 
отправился в банк, хотя ему и казалось, что тяжкое бремя пригибает его к земле. 
Прежде чем выйти из дому после бессонной ночи, он написал на имя председателя 
правления Фруэна Кессона прошение об отставке, дабы немедленно вручить ему эту 
бумагу. Мистер Кессон, коренастый, хорошо сложенный и весьма привлекательный с 
виду мужчина лет пятидесяти, в душе облегченно вздохнул при виде прошения.

— Я понимаю, как вам тяжело, мистер Каупервуд, — сочувственно сказал он. — Мы — 
я вправе сказать это от имени всех членов правления — переживаем вместе с вами 
ваше горе. Нам вполне понятно, каким образом ваш сын оказался причастным к этой 
истории. Он не единственный банковский деятель, замешанный в делах городского 
управления. Далеко не единственный! Это старая система. Мы высоко ценим вашу 
верную тридцатипятилетнюю службу. Если бы у нас была хоть малейшая возможность 
помочь вам в преодолении этих временных трудностей, мы были бы только счастливы,