немало поусердствуют, чтобы раздуть дело! Конечно, он и после банкротства 
сумеет постепенно встать на ноги, но это будет очень нелегко! А отец!.. Его 
тоже не пощадят. Возможно, он будет вынужден уйти с поста директора банка. Вот 
какие мысли одолевали Каупервуда, когда в его кабинет вошел конторский 
рассыльный и доложил об Эйлин Батлер и Альберте Стайерсе, приехавшем почти 
одновременно с нею.

— Проси мисс Батлер, — сказал Каупервуд, вставая. — Мистеру Стайерсу предложи 
подождать.

Эйлин вошла быстрыми, решительными шагами. Эффектный золотисто-коричневый 
костюм с темно-красными пуговками подчеркивал красоту ее фигуры. На голову она 
сегодня надела маленькую коричневую шляпку с длинным пером, которая, по ее 
убеждению, очень шла к ней; шею охватывала тройная нитка золотых бус. Руки ее, 
как обычно, были затянуты в перчатки, маленькие ноги обуты в изящные башмачки. 
Выражение глаз у нее было какое-то ребячески-печальное, что она, впрочем, 
всячески старалась скрыть.

— Любимый мой! — воскликнула она, протягивая руки к Фрэнку. — Что случилось? 
Мне так хотелось вчера вечером обо всем расспросить тебя! Неужели правда, что 
тебе грозит банкротство? Отец и Оуэн говорили об этом вчера.

— Что именно они говорили? — спросил Каупервуд, обнимая ее и спокойно 
вглядываясь в ее тревожные глаза.

— Ах, ты знаешь, папа очень зол на тебя! Он подозревает нас. Кто-то написал ему 
анонимное письмо. Вчера он подверг меня форменному допросу, но из этого ничего 
не вышло. Я все отрицала. Я уже два раза приходила сюда сегодня утром, но тебя 
не было. Я гак боялась, что отец увидит тебя раньше и ты проговоришься.

— Я, Эйлин?

— Нет, конечно, нет! Я этого не думала. Впрочем, я и сама не знаю, что я думала.
 Мой милый, я в такой тревоге! Я всю ночь не спала. Я считала себя более 
сильной, но в душе так беспокоилась за тебя! Знаешь, что он сделал: посадил 
меня в кресло возле своего стола, прямо напротив окошка, чтобы лучше видеть мое 
лицо, и показал мне это письмо. В первую минуту я опешила и теперь даже не знаю,
 что и как отвечала ему.

— Что же ты все-таки сказала?

— Кажется, я сказала: «Какое бесстыдство! Это ложь!» Но сказала не сразу. 
Сердце у меня стучало, как кузнечный молот. Боюсь, что он все понял по моему 
лицу. У меня даже дыхание перехватило.

— Твой отец умный человек, — заметил Каупервуд. — Он знает жизнь. Теперь ты 
видишь, в каком мы трудном положении. Еще слава богу, что он показал тебе 
письмо, а не вздумал следить за домом. На это ему, верно, было слишком тяжело 
решиться. А теперь он ничего не может доказать. Но он все знает, его не 
обманешь!

— Почему ты думаешь, что он знает?

— Я вчера виделся с ним.

— Он что-нибудь говорил тебе?

— Нет. Но я видел его лицо: с меня было достаточно того, как он смотрел на меня.


— Милый мой! Мне ведь очень жаль и отца!

— Разумеется. Мне тоже. Впрочем, теперь уже поздно. Об этом надо было думать 
раньше.

— Но я тебя так люблю! Ох, дорогой мой, он мне этого никогда не простит! Он 
меня обожает. Он не должен знать! Я ни в чем не признаюсь! Но… О боже, боже!

Она прижала руки к груди, а Каупервуд смотрел ей в глаза, стараясь ее успокоить.
 Веки Эйлин дрожали, губы подергивались. Ей было больно за отца, за себя, за 
Фрэнка. Глядя на нее, Каупервуд представлял себе всю силу родительской любви 
Батлера, а также всю силу и опасность гнева старого подрядчика. Сколько же 
разных обстоятельств тут переплеталось и как трагически могло все это 
кончиться!

— Полно, полно! — сказал он. — Теперь уж делу не поможешь. Где же моя сильная, 
смелая Эйлин? Я считал тебя мужественной. Неужели я ошибся? А сейчас мне так 
нужно, чтобы ты была храброй.

— Правда?