пустившись, он оказался на открытой площадке перед  распахнутой
настежь входной дверью. В холле несколько темнолицых людей  без  сюртуков,
без  воротничков  и  без  галстуков  сидели,   развалясь,   и   покуривали
_сигаритос_, как видно, не страшась ни холода, ни тумана. У раскрытых окон
сидели две или три  женщины.  На  них  были  ослепительно  белые  юбки  из
тончайшего муслина, все в оборках, плечи же и головы у них были укутаны  в
теплые шали, словно их талия, как линия экватора, разделяла лето и зиму.
   Внутри дом был почти не освещен; желтовато-коричневые  стены  и  темная
мебель, с которой табачный дым постепенно снял лакировку, усугубляли общий
сумрак. Желтый дым клубился, заполняя веранды и  комнаты.  Сорочки  мужчин
были испещрены коричневыми подтеками;  желтоватые  пятна  виднелись  и  на
ослепительно белых юбках дам.  Верхний  сустав  большого  и  указательного
пальца у всех присутствующих  был  ярчайше  желтым.  Дом  насквозь  пропах
жженой бумагой и  табаком.  Изредка  на  фоне  этого  ритуального  аромата
пробивались запахи красного перца и чеснока.
   Двое-трое из куривших в холле мужчин степенно приветствовали  Рамиреса,
как старого знакомого. Одна из женщин - самая полная из всех - появилась в
дверях гостиной. Придерживая  шаль  на  плечах  с  такой  старательностью,
словно она опасалась невзначай остаться нагой до пояса, женщина  кокетливо
помахала молодому человеку черным веером и приветствовала  его  с  большой
живостью, обозвав "неблагодарной тварью", "изменником"  и  "иудой".  Когда
Рамирес подошел поближе, женщина игриво спросила:
   - Почему ты пропадал так долго и откуда ты явился, негодник?
   -  Неотложные  дела,  любовь  моя,  -  ответил  Рамирес   с   небрежной
галантностью. - Кто там наверху?
   - Свидетели.
   - А дон Педро?
   - Тоже там. И сеньор Перкинс.
   - Отлично. Я загляну немного погодя.
   Простившись кивком, Рамирес  быстро  взбежал  по  лестнице.  На  первой
площадке он остановился и неуверенно постучался в ближайшую  дверь.  Никто
не ответил Он постучал громче и решительнее, ключ с  лязгом  повернулся  в
замке, дверь распахнулась, появился человек в ветхом сюртуке и обтрепанных
брюках. Он яростно уставился на Рамиреса, сказал по-английски: "Какого еще
дьявола? Стучитесь рядом!" - и хлопнул дверью перед самым носом  Рамиреса.
Рамирес тут же направился к двери, указанной свирепым незнакомцем,  и  был
встречен густыми клубами дыма и приветственными возгласами.
   За  круглым  столом,  на  котором  были  разбросаны  загадочного   вида
документы, пергаментные свитки в  географические  карты,  сидели  шестеро.
Почти все  они  были  пожилые  люди,  темнолицые  и  седовласые,  а  один,
сморщенное лицо которого цветом  и  фактурой  походило  на  кору  красного
дерева, был совсем дряхлый старик.
   - Третьего дня ему исполнилось сто два года. Он  главный  свидетель  по
делу Кастро. Удостоверяет подпись руки Микельторрены, - пояснил дон  Педро
Рамиресу.
   - А помнит ли он вообще что-нибудь? - усомнился Рамирес.
   - Кто знает? - пожал  плечами  дон  Педро.  -  Он  даст  показание  под
присягой; больше ведь ничего не требуется.
   - Что за зверь живет у вас в соседней комнате?  -  спросил  Рамирес.  -
Волк или медведь?
   - Это сеньор Перкинс, - ответил дон Педро.
   - А что он там делает?
   - Переводит.
   С некоторым раздражением Рамирес поведал, как он попал не в ту дверь  и
сколь неприветливым  оказался  незнакомец.  Присутствующие  выслушали  его
молча, со вниманием. Будь  на  их  месте  американцы,  Рамиреса,  конечно,
подняли бы на смех. Но тут никто не улыбнулся; всякое нарушение  учтивости
даже для этих людей, нравственность  которых  стояла  под  вопросом,  было
нешуточным делом. Дон Педро попытался разъяснить происшедшее:
   - Видишь ли, у него здесь не все в порядке, - он  постучал  пальцем  по
лбу. - Но он совсем не  похож  на  других  американцев.  Точен,  молчалив,
строгих правил. Часы пробьют три - он здесь; часы пробьют девять - уходит.
Битых шесть часов трудится в своей комнатушке. А сколько успевает сделать,
боже милосердный! Ты просто не поверишь. Целые тома!  Фолианты!  В  девять
вечера раскрывает конверт, который кладет  ему  на  конторку  его  padrone
[патрон, наниматель  (исп.)],  вынимает  из  конверта  десять  долларов  -
золотую монету - и уходит. Говорят, что половину он  оставляет  в  игорном
доме, ровно пять долларов - ни цента более.  Другие  пять  долларов  -  на
расходы. И так всегда. Каждый  божий  день.  Человек  глубочайших  знаний,
ученый человек, изумительный  человек!  Испанский  знает  в  совершенстве;
французский тоже. Какое неоценимое сокровище для адвокатов, чистое золото,
ты сам понимаешь. Но он не желает с ними иметь никакого дела. Он  отвечает
им: "Я перевожу. Что  я  перевожу,  ложь  или  правду,  мне  наплевать.  Я
перевожу - и только. Ничего более". Изумительный человек.
   Упоминание об игорном доме как бы оживило память Рамиреса; он  вспомнил
о цели своего визита.
   - Ты как-то говорил мне, дон Педро, - сказал он  доверительно,  понижая
голос, - что  сейчас  разрешено  подтверждать  свидетельскими  показаниями
старые  дарственные  на   землю,   выданные   прежними   губернаторами   и
алькальдами. Верно это?
   Дон Педро огляделся.
   -