на лице что-то вроде улыбки. 
— А что же ты тогда сказал? 
— Слушай, брось... 
— Всякая мразь будет еще тут рот разевать. Я тебя спрашивал? Ну, так и не лезь, 
воздух чище будет! 
— О господи, — Адамчик возмущенно покачал головой, но ничего больше не сказал и 
отвернулся. 
Уэйт продолжал глядеть ему в затылок. Жаль, что этот подонок сразу заткнулся. 
Теперь вот нет повода врезать ему по дурацкой роже. Так, чтобы напрочь согнать 
эту фальшивую ухмылку. 
Все в этом человеке казалось Уэйту каким-то надуманным, неискренним, фальшивым. 
У него давно зрело желание узнать, каково же естественное выражение лица у 
соседа по койке, каково, так сказать, его нутро. [218] 
«Тоже мне образина, — с ожесточением подумал он. — Вечно трясется, как заяц, ни 
кожи, ни рожи, да еще глуп до невозможности, а строит из себя бог весть что. 
Этакого хвата, опытного сорвиголову, просмоленного морского пехотинца до мозга 
костей. Какая только зараза его этому научила? Только уж не Магвайр с Мидберри».
 
Вслух же он проворчал: 
— Ну и зверинец! Паноптикум проклятый, да и только! 
Он огляделся вокруг, ожидая, какую реакцию вызовет его реплика, но ни один 
человек даже головы не поднял. После того, как он отделал Филиппоне, во взводе 
уже не было охотников заводить с ним спор. И не в силах сорвать на ком-нибудь 
зло, он бросил неизвестно в чей адрес: «Дерьмо паршивое!» 
Теперь он, по крайней мере, впал, что напрасно затеял весь это никчемный 
разговор с Мидберри. Конечно, ему следовало знать (или хотя бы ожидать), что из 
этой дурацкой затеи все равно ничего не выйдет. Магвайр ведь им сто раз 
повторял, что «у нас в морской пехоте назад не ходят». Надо же, черт подери, 
учитывать это. А он вот полез! Экий же дурак! 
Вот и получил еще один урок: в морской пехоте вопросов не задают. Можно даже 
представить себе такую картину: Магвайр выстраивает взвод и кричит им в лицо, 
как всегда: 
— Знайте, скоты, и запомните на всю жизнь, что в словаре морского пехотинца нет 
не только слова «вопрос», по даже такого понятия, как вопросительный знак. 
Ясненько, черви поганые? 
И это говорится прежде всего для новобранцев. Зеленобрюхой скотине не положено 
спрашивать. Ее удел — выполнять, что приказано. Только это и ничего больше! 
Хороший «эс-ин» не может даже допустить мысли о каких-то вопросах. Он только 
изрыгает приказы. 
Вон хотя бы в солдатской столовой. Сколько орали на них Магвайр и Мидберри, 
пока приучили как следует себя здесь вести: входя, разом срывать головной убор, 
так же резко потом опускать правую руку вдоль бедра и разом, одним движением, 
класть кепи в задний карман рабочих штанов. Да и потом все делается только по 
команде — взвод разом поворачивается лицом к раздаточному столу, каждый держит 
поднос строго перед грудью (обязательно [219] так, чтобы нижний его край 
находился на уровне пряжки брючного ремня и был параллелен полу) и при этом 
смотрит только вперед и вверх, над головой кока-раздатчика. Повинуясь команде, 
солдаты вытягиваются по стойке «смирно» и начинают двигаться четкими боковыми 
шагами вдоль стола раздачи. Все как один загорелые, подтянутые, чисто выбритые. 
С неподвижно устремленными куда-то в пространство вытаращенными глазами. Только 
каблуки с каждым боковым шагом разом щелкают в тишине. В своем темно-зеленом 
рабочем платье они всегда напоминали Уэйту зеленых уточек, что ползут 
ровненькими рядочками вдоль задней стенки тира у них в городе. Этакие 
аккуратненькие зеленые уточки с нарисованными глазками — чик, чик, чик... А 
бравый «эс-ин» со снайперским значком на мундире уже держит их на прицеле. Бах! 
Дзинь! И одна уточка готова... Бах! Дзинь!. Вторая... 
После еды в таких условиях у него вечно ныло в животе. Он никак не мог 
привыкнуть, что надо стоять в этой идиотской очереди, вылупив глаза и надувшись,
 как истукан, потом, вытянувшись и прижав локти к бокам, так же молча сидеть за 
столом. Упаси бог, пошевельнуться или поглядеть в сторону. Недреманное око 
сержанта сразу же увидит, и тогда держись. Сразу загремит команда. А справа и 
слева тем временем слышно только, как работают челюстями и постукивают ложками 
и вилками все эти паршивые черви, сапоги, вороны в дерьме, недоделанные ублюдки,
 девочки, барышни, кисоньки, подонки... Как все они поглощают еду, старательно 
жуют и глотают, насыщаются, спеша покончить с тем, что выдано, пока не 
прозвучала новая команда сержанта и не надо сломя голову мчаться из столовой, 
чтобы успеть запять место в строю до того, как сержант выйдет на крыльцо. 
Ему не раз казалось, когда он стоял с подносом перед раздаточным столом и 
чувствовал, как в ячейки шлепается порция картошки, кукурузной каши или тушенки,
 что вся эта их очередь представляет собой нескончаемую карусель, двигающуюся 
по вечному кругу, и что отныне ему всю жизнь придется делать эти дурацкие 
боковые шажки, щелкая каждый раз каблуками, и, сцепив челюсти, бессмысленно 
глядеть в пустое пространство поверх чьей-то ни разу не виденной головы, 
— Бах! Дзинь! Бах! Дзинь! Бах! Дзинь! [220] 
19 
После вечерних занятий по тактике взвод затемно возвращался в казарму. Они 
прошли почти три мили и подходили к казармам. Легкий ветерок с океана приятно 
обвевал уставшие, разгоряченные лица, зеленые газончики перед побеленными 
бараками манили своей бархатистой мягкостью. Шагавший рядом со строем сержант 
Мидберри устал не меньше солдат и уже перестал выкрикивать подсчет, но взвод и