зачет на выносливость сдал... 
Магвайр налил себе еще кофе, отхлебнул из чашки... 
— А вам не кажется, что вы вроде бы... ну, перестарались, что ли? 
— Перестарался? Ты куда это гнешь? Кто же знал, что у этого болвана шарики 
заскочат? Разве такое когда угадаешь? Уж не думаешь ли ты, что всякий, кто сюда 
приходит, обязательно должен в выпуске быть? 
— Нет, конечно. Я просто спросил... 
— Знаешь, сержант, что я тебе скажу? Ты, парень, со мной лучше не финти. Тебе, 
видно, не больно-то по нутру, как я дело веду. Ну и что из того? Я из-за этого 
истерик закатывать не буду. Тебе, видишь, больше по вкусу добреньким казаться, 
всякие там подходы использовать. Ну и пожалуйста. Кто же против? Действуй, как 
[110] считаешь нужным. Разве я против? Только потом уж не жалуйся. Хочешь 
свернуть себе шею, будь любезен, старайся. Мое дело — сторона. 
— И на том спасибо. 
— Твое «спасибо» мне не нужно. Только ты знай край, да не падай. 
— А где он, этот край? Далеко ли? 
— Не знаю. Одно только скажу, не вздумай с ними вместе против меня что-нибудь 
затевать. Не вздумай! У меня и без того забот хватает. 
— Да я и не собираюсь... 
Магвайр поднял глаза — Мидберри смотрел ему в лицо. Ему действительно 
показалось, что старший «эс-ин» выглядит неважно. Под глазами набрякли мешки, 
белки были нездорового цвета, с кровью. «Наверно, все это оттого, — подумал 
Мидберри, — что мы вот уже сколько времени работаем в таком некомплекте. Каждый 
за двоих. Может, поэтому он и сорвался, избил этого Клейна? Может, поэтому, а 
может, и нет. Может, здесь просто так принято? И не только в нашем взводе, но и 
везде. Кто его знает». 
— Ты, поди, считаешь, что твой метод лучше? Я спорить не мастак. Чего там 
разговоры разговаривать. Считаешь, так попробуй. Валяй хоть с завтрашнего дня. 
Добротой и жалостью. Давай! Я буду их в бараний рог гнуть, давить. В общем 
формовать из глины настоящих солдат. А ты валяй, жалей их, утирай сопли, по 
головке гладь. Чего хмуришься? Я серьезно. Так ведь тоже делают — вроде бы во 
взводе два дяди: один злой, а другой добренький. Другой раз этакое даже благом 
оборачивается. Понимаешь, у скотов появляется вроде бы отдушина — добрая душа, 
которой можно поплакаться в жилетку, а она приласкает, пожалеет. Глядишь, и 
дело наладилось. Неплохой способ. Особенно для того, чтобы узнать, какая 
сволочь камень за пазухой прячет, начальству фискалить собирается или еще там 
что. 
Мидберри опустил глаза, уставился в стоявшую перед ним пустую чашку, зачем-то 
помешал в ней ложечкой. «Вот же как все получается, — подумал он. — Вроде бы 
взял наступательный тон, даже испугался, что обидел старшего, ткнул его носом. 
А он вон как дело повернул. Повернул и вывернул. Ну и мастер! И как только он 
ухитряется все это проделывать. Сам, что хочешь, вытворяет, [111] а как влип в 
историю, враз поставил все с ног на голову, и опять причина, оказывается, в 
слабости и неопытности помощника. Сам же он ни при чем». 
— Ты ведь еще совсем новичок в этом деле, — убеждал его тем временем Магвайр. — 
А вот поработаешь маленько, так сам убедишься, что я прав, увидишь, что лучше 
моего метода не найти. Это святая правда, убедишься. Пока же можно и поиграть. 
В доброго дядю и злого. Как, согласен? 
— И то верно. Почему не попробовать... 
— Вот и ладненько. — Магвайр поднялся из-за стола. — Значит, договорились. Ты, 
хочешь, посиди еще, а я уж потопаю. Пора скотину на плац выгонять. Застоялись, 
наверное. А ты меня в двадцать два ноль-ноль сменишь. Лады? 
— Добро. 
Мидберри подождал, пока за Магвайром закрылась дверь, потом и сам поднялся 
из-за стола, вышел из столовой. Неподалеку от дверей, на стоянке была 
припаркована его старенькая машина. Он сел за руль, дал газ. Очень хотелось 
хоть немного побыть одному, подумать. Машина двинулась в сторону пляжа... 
Растянувшись на песке и закрыв глаза, Мидберри весь отдался приятной истоме. 
Горячее послеобеденное солнце медленно наполняло теплом успевшее уже устать с 
утра тело. Скоро на лбу и груди появились крохотные капельки пота, и вот уже он 
почувствовал, как пот тонкой горячей струйкой начал стекать с груди на живот. 
«А может быть, — думал Мидберри, — я вовсе не годен для морской пехоты». Коль 
скоро они с Магвайром были антиподами, а старший «эс-ин», если судить по его 
послужному списку, считался образцовым морским пехотинцем, то, стало быть, он, 
сержант Мидберри, никак не может считаться образцом. 
У него и раньше не раз возникали подобные сомнения, дело даже зашло так далеко, 
что в день подписания контракта на новый срок он уже почти решился подать 
командиру роты рапорт об увольнении. Да и после того не раз возникало чувство, 
что он, пожалуй, выбрал для себя не ту карьеру. Не потому, конечно, что имел 
что-то против корпуса морской пехоты и существующих в нем [112] порядков, а 
скорее всего из-за неуверенности в своей собственной пригодности к этой службе. 
Он отлично понимал, что при всех своих ограничениях военная служба необходима. 
Эту точку зрения он всегда отстаивал, когда приходилось встречаться с Биллом — 
мужем его сестры. Билл был проповедником в методистской церкви и напрочь 
отрицал необходимость военной службы как таковую. Когда Мидберри приезжал по 
праздникам домой, они с Биллом спорили с утра до вечера. 
— ... Ну как же ты можешь, — горячился Билл, — верить в бога и в то же время 
работать сержантом-инструктором. Ведь ты же учишь людей убивать себе подобных. 
Есть ли больший грех для верующего человека, о господи! 
Они сидели с Биллом за столом. Обед уже закончился, мужчины пили кофе. Сестра