голова, пусть нестерпимо болит все тело, все равно он счастлив, что поступил 
так и не иначе. 
И еще он знал, что никогда уже не вернется назад в постылую отцовскую химчистку.
 Это уж точно. Никогда больше не станет делать то, что хочется другим, что надо 
не ему, а кому-то другому. 
Эта мысль приободрила его. И только теперь к нему вернулось чувство, которое 
несло уверенность в себе. Ту самую, какой ему всегда так не хватало в жизни. 
Конечно, впереди ждут большие трудности, будет, наверно, очень тяжело, но все 
равно это во сто крат лучше всего того, что осталось в прошлом. Может быть, 
хоть за это сказать спасибо корпусу морской пехоты, обещавшему (вон какие всюду 
развешаны плакаты) сделать из него человека. 
Уэйт поднялся с постели, тщательно расправил складки на одеяле (когда ночью его 
избили, он был так плох, что не смог забраться на свою верхнюю койку и лежал на 
Адамчиковой), потом взял вещмешок и медленно поднял его на плечо. В голове 
закружилось, к горлу подкатила тошнота, и он немного постоял, приходя в себя. 
Потом, слегка еще покачиваясь, двинулся к выходу. [343] На улице все было 
залито солнцем. Солдат осторожно спустился по железным ступенькам и, дойдя до 
последней, сел, привалясь спиной к вещмешку. 
Там, за дорогой, на огромном плацу, учебные взводы занимали свои места для 
репетиции выпускного парада. Внизу, у подножия железобетонного монумента, в 
парадных мундирах застыл оркестр. Блестящие трубы и ярки? барабаны исторгали в 
воздух бравурный «Марш морской пехоты». Уэйту даже показалось, что среди 
вымпелов и флажков подразделений он видит флажок 197-го взвода. Ну, конечно же 
вон он — их взвод. Вон он пошел левое плечо вперед, продвинулся еще немного, 
снова развернулся и, дружно печатая шаг, прошагал мимо пока еще пустой трибуны. 
Еще несколько мгновений, и взвод скрылся за огромным монументом. А перед 
трибуной один за другим проходили все новые и новые подразделения. 
Грязно-оливковый джип подкатил к крыльцу. За рулем сидел долговязый, худой, как 
щепка, сержант в тропическом обмундировании. Уэйт поднялся. Сержант не спеша 
протянул руку к приборной доске, взял приколотую там бумажку... 
— Рядовой Уэйт? 
— Так точно! Он самый! 
— Рядовой Джозеф Уэйт? — Он самый! 
Ничего не сказав, сержант вытащил из-за галстука шариковую ручку, поставил 
птичку. Уэйту бросилось в глаза, что у этого парня ужасно впалые щеки и, чтобы 
скрыть это, он густо намазал их то ли кремом, то ли гримом. Лицо от этого 
казалось неживым. Как будто бы и: папье-маше... 
Сержант сунул бумажку на место, закрепил ее, убрал за галстук свою ручку и 
включил передачу. 
— Садись!