ранцузской  армии, выступившей  из Москвы уже  7-го числа. При
этих пакетах было много писем от старых и новых приятелей и друзей, которые
осыпали  меня  такими  похвалами,  что  я  едва не  возмечтал  быть  вторым
Спартакием...

К  умалению обратили меня  проклятый генерал  Эверс, посланный из  Вязьмы к
Юхнову, и  непростительная собственная  моя оплошность. Вот  как дело было:
13-го  мы  пришли  к   Кикино,  где  праздновали  награждения,  привезенные
курьером,  и слишком  рано вздумали  отдыхать на недозрелых  лаврах. Пикеты
следовали  примеру  партии,  а   разъезды  доезжали  лишь  до  бочки  вина,
выставленной посредине деревни.

Четырнадцатого  мы отправили  обратно  в Юхнов  дворянского предводителя  и
перешли в село Лосмино в том же расположении духа и разума, как и накануне;
но  едва успели  мы  сделать привал,  как вчетверо  сильнее  нас неприятель
подошел в виду деревни. Будь он отважнее, поражение наше было бы неизбежно.
Но вместо  того чтобы авангарду его ударить с криком  в деревню, где все мы
были в  разброде, неприятель открыл по нас огонь  из орудий и стал занимать
позицию!  Первое  подняло  нас  на ноги,  а  второе  - исправило  следствие
постыдного моего усыпления, ибо хотя я видел две густые колонны, но, уверен
будучи,  что  в  таковых обстоятельствах   наглость  полезнее  нерешимости,
называемой  трусами  благоразумием,  я пошел  в бой  без оглядки.  Когда же
пленные, взятые передовыми наездниками,  удостоверили нас, что отряд сей не
что иное,  как сволочь всякого рода [37], тогда казаки  мои так ободрились,
что  преступили меру  нужной отважности  и едва  не причинили  более вреда,
нежели пользы.

Авангард мой ударил на  авангард неприятеля и опрокинул его, но, быв в свою
очередь  опрокинут бросившимися  вперед неприятельскими  двумя эскадронами,
он,  вместо того чтобы  уходить вроссыпь  на один из  флангов подвигавшейся
вперед моей партии (как  всегда у меня водилось), перемешался с неприятелем
и скакал  в расстройстве прямо на партию: если б  я не принял круто вправо,
то вся сия толпа вторглась бы в средину ее и замешала бы ее без сомнения. К
счастию, означенный поворот партии, вовремя исполненный, поправил дело, ибо
неприятель,  гнавшийся за  авангардом,  был принят  одною частию  партии во
фланг  и в  свою  очередь обращен  вспять. Тогда  воспаленные и  успехом, и
вином,  и   надеждою  на  добычу,  едва  все   полки  мои  не  бросились  в
преследование. Нужно  было все старание, всю  деятельность моих товарищей -
Храповицкого, Чеченского, Бедряги,  Бекетова, Макарова и казацких офицеров,
- чтобы разом обуздать порыв их и осадить на месте.

Видя, что неприятель не только не смутился отражением своего авангарда, но,
получив новое подкрепление со стороны Вязьмы, двинулся вперед с решимостию,
я решился не противиться его стремлению и отступить тем порядком или, лучше
сказать, тем беспорядком, который я испробовал в Андреянах. Вследствие чего
я объявил рассыпное отступление  и назначил сборным местом село Красное, за
рекою Угрою, известное уже казакам моим. По данному сигналу все рассыпалось
и исчезло! Одна сотня, оставленная с хорунжиим Александровым для наблюдения
за  неприятелем,  продолжала  перестреливаться  я  отступать  на  Ермаки  к
Знаменскому,  дабы заманить  неприятеля в  другую сторону той,  куда партия
предприняла  свое направление. На  рассвете все  уже были в  Красном, кроме
сотни Александрова, которая, соединясь  в Ермаках с моей пехотой, отступила
с   нею   вместе    в   Знаменское,   занимаемое   поголовным   ополчением.

Шестнадцатого  в  ночь  я получил  известие  от  начальника сего  ополчения
капитана  Бельского  о  том, что  16-го,  поутру,  неприятель, подошедши  к
последнему  селу, намеревался  его занять,  но, увидя  в нем  много пехоты,
выстрелил несколько раз из орудий и отступил в Ермаки. Тогда только я узнал
от  пленных, приведенных  ко мне  со стороны  сел Козельска и  Крутого, что
неприятельская  армия выступила из  Москвы, но,  по какому направлению  и с
каким предположением, мне было неизвестно.

Семнадцатого я выступил на Ермаки, в том намерении, чтобы, продолжая поиски
к стороне  Вязьмы, всегда находиться  на дороге к Юхнову,  откуда я получал
все  известия  из  армии,   ныне,  по  выступлении  неприятеля  из  Москвы,
сделавшиеся  столь для  меня  необходимыми. Я  рассчитывал так,  что, ежели
армия наша  возьмет поверхность над неприятельской  армией, то последняя не
минует того пространства земли,  на коей я находился; и что, будучи впереди
ее,  я   всегда  буду   в  состоянии,  сколько   возможно,  преграждать  ее
отступлению. Если же армия  наша потерпит поражение, то непременно отступит
к  Калуге,  вследствие  чего  и  я  отступлю  к  Юхнову  или  к  Серпейску.

Перейдя  через  Угру, авангард  мой  дал  мне знать,  что, будучи  атакован
неприятелем под  Ермаками, он  с поспешностию отступает и  что неприятель в
больших силах  за ним следует с чрезмерною  наглостию. Я рассудил послать к
нему на  подмогу одну сотню,  а всю партию переправить  обратно через Угру.

Едва  успел  я  перебраться  на левый  берег  оной,  как  увидел вдали  дым
выстрелов и  скачку кавалерии.  Это была погоня за  моим авангардом. Вскоре
показались на  горизонте две  черные колонны неприятельские,  идущие весьма
быстро.  Авангард  мой прибыл  к  берегу,  бросился вплавь  и соединился  с
партией, а неприятельские передовые войска, остановясь на той стороне реки,
стали стрелять  из ружей и пистолет