пременно погибнуть, то
лучше   я  лягу   здесь!   В  Индии   я  пропаду   со  ста   тысячами  моих
соотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру под
знаменами  независимости,  около которых  столпятся  поселяне, ропщущие  на
насилие  и безбожие  врагов  наших... А  кто  знает! Может  быть, и  армия,
определенная действовать в Индии!.."

Князь  прервал нескромный  полет  моего воображения;  он пожал  мне  руку и
сказал:  "Нынче   же  пойду  к  светлейшему   и  изложу  ему  твои  мысли".

Светлейший в  то время отдыхал. До пробуждения его  вошли к князю Василий и
Дмитрий Сергеевичи Ланские, которым он читал письмо, полученное им от графа
Ростопчина,  в котором  сказано было:  "Я полагаю,  что вы  будете драться,
прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве,
я выйду из нее к вам на подпору со ста тысячами вооруженных жителей; если и
тогда  неудача, то  злодеям  вместо Москвы  один ее пепел  достанется". Это
намерение  меня  восхитило.  Я  видел  в  исполнении  оного  сигнал  общего
ополчения.

Весь тот день светлейший был занят, и потому князь отложил говорить ему обо
мне до  наступающего дня.  Между тем мы  подошли к Бородину.  Эти поля, это
село мне были более,  нежели другим, знакомы! Там я провел и беспечные лета
детства моего  и ощутил первые порывы сердца к любви и  к славе. Но в каком
виде нашел я приют  моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды
штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на
родимых  холмах и  долинах.  Там, на  пригорке,  где некогда  я резвился  и
мечтал, где я с алчностию читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о
перекатах  грома русского  оружия  на границах  Франции, -  там закладывали
редут Раевского [5];  красивый лесок перед  пригорком обращался в  засеку и
кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам
и  болотам. Все  переменилось! Завернутый в  бурку и  с трубкою в  зубах, я
лежал под кустом леса  за Семеновским, не имея угла не только в собственном
доме, но  даже и в  овинах, занятых начальниками. Глядел,  как шумные толпы
солдат разбирали избы и  заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения
биваков и  раскладывания костров...  Слезы воспоминания сверкнули  в глазах
моих, но скоро осушило их чувство счастия видеть себя и обоих братьев своих
вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!

Так  как 2-я  армия составляла  левый фланг  линии, то князь  остановился в
Семеновском. Вечером он прислал за мною адъютанта своего Василья Давыдова и
сказал  мне: "Светлейший  согласился послать  для пробы  одну партию  в тыл
французской  армии, но,  полагая успех предприятия  сомнительным, назначает
только  пятьдecят гусар  и сто  пятьдесят казаков;  он хочет, чтобы  ты сам
взялся  за это  дело".  Я отвечал  ему: "Я  бы стыдился,  князь, предложить
опасное  предприятие и  уступить исполнение  этого предприятия  другому. Вы
сами знаете, что я  готов на все; надо пользу - вот главное, а для пользы -
людей мало!" - "Он  более не дает!" - "Если так, то я  иду и с этим числом;
авось либо  открою путь  большим отрядам!" -  "Я этого от тебя  и ожидал, -
сказал князь,  - впрочем, между нами,  чего светлейший так опасается? Стоит
ли торговаться  несколькими сотнями  людей, когда дело  идет о том,  что, в
случае удачи, он может  разорить у неприятеля и заведения, и подвозы, столь
для  него необходимые,  а в  случае неудачи  лишится горстки людей?  Как же
быть!  Война ведь  не  для того,  чтобы  целоваться". -  "Верьте, князь,  -
отвечал  я ему,  - ручаюсь честью,  что партия  будет цела; для  сего нужны
только  при  отважности  в  залетах  -  решительность в  крутых  случаях  и
неусыпность на  привалах и  ночлегах; за это я  берусь... только, повторяю,
людей мало;  дайте мне  тысячу казаков, и  вы увидите, что будет".  - "Я бы
тебе дал с первого  разу три тысячи, ибо не люблю ощупью дела делать, но об
этом  нечего  и  говорить;  фельдмаршал  сам  назначил  силу  партии;  надо
повиноваться".

Тогда князь  сел писать  и написал мне собственною  рукой инструкцию, также
письма  к  генералам Васильчикову  и  Карпову: одному,  чтобы назначил  мне
лучших гусаров,  а другому  - лучших казаков;  спросил меня: имею  ли карту
Смоленской  губернии? У  меня ее не  было. Он  дал мне свою  собственную и,
благословя меня,  сказал: "Ну, с богом!  Я на тебя надеюсь!"  Слова эти мне
очень памятны!

Двадцать третьего  рано я отнес письмо  к генерал-адъютанту Васильчикову. У
него много было генералов.  Не знаю, как узнали они о моем назначении; чрез
окружавших  ли светлейшего, слышавших  разговор его  обо мне с  князем, или
чрез  окружавших  князя,  стоявших  пред овином,  в  котором  он мне  давал
наставления? Как бы то  ни было, но господа генералы встретили меня шуткою:
"Кланяйся  Павлу Тучкову [6] , -  говорили они,  -  и скажи  ему,  чтобы он
уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить". Однако если некоторым из
них гибель моя представлялась в любезном виде, то некоторые соболезновали о
моей участи, а вообще все понимали, что жить посреди неприятельских войск и
заведений с  горстью казаков  - не легкое дело,  особенно человеку, который
почитался ими  и остряком, и  поэтом, следственно, ни  к чему не способным.