азочные кареты, двадцать
повозок, полных детьми, выряженными для пригородной
пасторали. Даже гробы под ночным балдахином, гробы,
вздымающие эбеновые плюмажи и летящие вслед за рысью голубых
и черных кобыл.

Города

Вот города! Вот народ, для которого ввысь вознеслись
Аллеганы и Ливанские горы мечты! Шале, хрустальные и
деревянные, движутся по невидимым рельсам и блокам. Старые
кратеры, опоясанные медными пальмами и колоссами, мелодично
ревут средь огней. Любовные празднества звенят над каналами,
висящими позади разнообразных шале. Крики колокольной охоты
раздаются в ущельях. Сбегаются корпорации гигантских певцов,
и, словно свет на вершинах, сверкают их флаги и одеянья. На
площадках над пропастью Роланды трубят о своей отваге. Над
капитанскими мостиками и над крышами постоялых дворов жар
неба украшает флагами мачты. Апофеозы обрушиваются на
лужайки в горах, где серафические кентаврессы прогуливаются
между лавин. Выше уровня самых высоких хребтов -- море,
растревоженно вечным рожденьем Венеры, обремененное
орфическим флотом и гулом жемчужин и раковин,-- море порою
мрачнеет, и тогда раздаются смертельные взрывы. На косогорах
жатвы ревут цветы, большие, как наше оружье и кубки. Кортежи
Мэбов, в опаловых и рыжих одеждах, появляются из оврагов.
Наверху, погружая ноги в поток и колючий кустарник, олени
сосут молоко из груди Дианы. Вакханки предместий рыдают,
луна пылает и воет. Венера входит в пещеры отшельников и
кузнецов. Дозорные башни воспевают идеи народов. Из замков,
построенных на костях, льются звуки неведомой музыки. Все
легенды приходят в движенье, порывы бушуют в поселках.
Рушится рай грозовой. Дикари не переставая пляшут на
празднике ночи. И в какой-то час я погружаюсь в движенье на
одном из бульваров Багдада, где новый труд воспевают люди,
бродя под ветром густым и не смея скрыться от сказочных
призраков гор, где должны были встретиться снова.

Какие добрые руки, какое счастливое время вернет мне эти
края, откуда исходят мои сновиденья и мое любое движенье?

Бродяги

Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему
обязан!

"Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его
недугом. По моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству". Он
полагал, что я -- само невезенье, что я чрезмерно и странно
наивен, и приводил свои доводы, вызывающие беспокойство.

Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в
конце концов удалялся к окну. За равниной, пересеченной
звуками редкостной музыки, я создавал фонтаны грядущего
великолепия ночи.

После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я
растягивался на соломенном тюфяке. И чуть ли не каждую ночь,
едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и
вырванными глазами -- таким воображал он себя! -- как бедный
мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих
сновиденьях, полных идиотской печали.

Я, в самом деле, со всею искренностью, обязался вернуть его
к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и
мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями
дорог, в то время как я торопился найти место и формулу.

Города

Официальный акрополь утрирует самые грандиозные концепции
совр