угими словами, движение культуры у дикаря шло, удаляясь по 
отношению к точке, изображающей современную культуру европейцев. Ясно, что 
европейский ученый, считающий свою цивилизацию верхом достигнутого на земле 
совершенства, может назвать такое движение только "регрессом", "упадком", 
"одичанием". 

Наконец, третий случай: С лежит за пределами круга. Здесь расстояние АС 
оказывается больше радиуса АВ, т.е. больше максимального расстояния от культуры 
современных романогерманцев. Но величины большие, чем максимальные, 
человеческому уму и ощущениям не доступны. Кругозор европейца, стоящего в точке 
А нашего чертежа, ограничен окружностью нашего круга, и все, что стоит вне 
этого круга, им уже не различается. Поэтому, европейцу естественно придется 
проектировать точку С на окружность в виде С', и третий случай сведется к 
первому - к представлению о неподвижности или застою. 

Таким же образом, как историю дикарей, расценивает европеец и истории других 
народов, культура коих более или менее отличается от современной 
романогерманской. Строго говоря, настоящий "прогресс" наблюдается только в 
истории самих романогерманцев, ибо в ней естественно имеет место постоянное 
постепенное приближение к современному состоянию [романогерманской] культуры, 
произвольно объявленному верхом совершенства. Что касается до истории 
не-романогерманских народов, то, если она не кончается заимствованием 
европейской культуры, все последние, ближайшие к нашим дням этапы этой истории, 
согласно всему вышесказанному, неизбежно должны рассматриваться европейскими 
учеными, как эпоха застоя или упадка. Только когда такой не-романогерманский 
народ отказывается от своей национальной культуры и предается слепому 
подражанию европейцам, романогерманские ученые с удовольствием отмечают, что 
этот народ "вступил на путь общечеловеческого прогресса". 

Итак, "исторический аргумент", самый веский и убедительный в глазах европейцев, 
на поверку оказался столь же мало доказательным, как и все прочие аргументы в 
пользу превосходства романогерманцев над дикарями. Многим может показаться, что 
мы занимаемся софистикой и жонглируем общими понятиями. Многие скажут, что, 
несмотря на всю логичность наших рассуждений, превосходство европейца над 
дикарем все же остается несомненной, объективной и самоочевидной истиной, 
которую, именно поэтому, нельзя доказывать: аксиомы не доказуемы, как не 
доказуемы и факты нашего непосредственного восприятия, например, тот факт, что 
бумага, на которой я пишу, бела. Однако, очевидность только тогда не требует 
доказательств, когда она объективна. Субъективно для меня может быть вполне 
очевидно, что я во всех отношениях лучше и умнее моего знакомого N, но, т.к. ни 
для самого N, ни для многих других наших общих с ним знакомых этот факт не 
очевиден, я не могу считать его объективным. А между тем вопрос о превосходстве 
европейца над дикарями носит именно такой характер: не забудем, что разрешать 
его хотят сами же европейцы, романогерманцы, или люди, хотя и не принадлежащие 
к их расе, но загипнотизированные их престижем, находящиеся под полным их 
влиянием. Если для этих судей превосходство романогерманцев очевидно, то 
очевидность эта не объективна, а субъективна и, потому, требует еще объективных 
доказательств. А таких доказательств нет: предшествующее изложение достаточно 
ясно показало это. 

Нам говорят: сопоставьте умственный багаж культурного европейца с умственным 
багажом какого-нибудь бушмена, ботокуда или веддаса - разве превосходство 
первого над вторым не очевидно? Однако, мы утверждаем, что очевидность тут 
только субъективная. Лишь только мы дадим себе труд добросовестно и без 
предубеждения вникнуть в дело, очевидность пропадает. Дикарь, - хороший 
дикарь-охотник, обладающий всеми качествами, которые ценит в человеке его племя 
(а только такой дикарь и может быть сравниваем с настоящим культурным 
европейцем), - хранит в своем уме огромный запас всевозможных познаний и 
сведений. Он в совершенстве изучил жизнь окружающей его природы, знает все 
привычки животных, такие тонкости в их быте, которые ускользают от пытливого 
взора самого внимательного европейского натуралиста. Все эти познания хранятся 
в уме дикаря далеко не в хаотическом беспорядке. Они систематизированы, - 
правда, не по тем рубрикам, по которым расположил бы их европейский ученый, но 
по другим, наиболее удобным для практических целей охотничьего быта. Кроме этих 
практически-научных познаний, ум дикаря вмещает в себе зачастую довольно 
сложную мифологию его племени, кодекс его морали, правила и предписания этикета,
 иногда тоже весьма сложного, наконец, более или менее значительный запас 
произведений изустной литературы своего народа. Словом, голова дикаря "набита" 
основательно, несмотря на то, что материал ее "набивающий", совершенно иной, 
чем тот, который наполняет голову европейца. А вследствие этой разнородности 
материала умственной жизни дикаря и европейца, их умственные багажи следует 
признать несравнимыми и несоизмеримыми между собою, почему вопрос о 
превосходстве одного над другим надо считать неразрешимым. 

Указывают на то, что европейская культура во многих отношениях сложнее культуры 
дикаря. Однако, такое соотношение обеих культур наблюдается далеко не во всех 
их сторонах. Культурные европейцы гордятся изысканностью своих манер, тонкостью 
своей вежливости. Но не подлежит сомнению, что правила этикета и условности 
общежития у многих дикарей гораздо сложнее и более детально разработаны, чем у 
европейцев, не говоря уже о том, что этому