самая  действительная  из  кровососных  банок, ныне живущих, да
будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!"
     Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра
радовался словам его и их тонкой почтительности.  "Кто  ты?  --
спросил  он  и  протянул  ему  руку. -- Между нами остается еще
многое, что надо выяснить и  осветить;  но  уже,  кажется  мне,
настает чистый, ясный день".
     "Я  совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- и
в вопросах духа трудно найти  кого-либо  более  меткого,  более
едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился,
самого Заратустру.
     Лучше  ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше
быть глупцом на свой риск,  чем  мудрецом  на  основании  чужих
мнений! Я -- доискиваюсь основы:
     --  что до того, велика ли она или мала? Называется ли она
болотом или небом? Пяди основания  достаточно  для  меня:  если
только она действительно есть основание и почва!
     --  пяди  основания:  на  нем  можно  стоять.  В  истинной
совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого".
     "Так  ты,  быть  может,  познающий  пиявку?   --   спросил
Заратустра.  -- И ты исследуешь пиявку до последнего основания,
ты, совестливый духом?"
     "О  Заратустра,  --  отвечал   тот,   на   кого   наступил
Заратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!
     Но  если  что  знаю  я  прекрасно  и  досконально, так это
мозг пиявки -- это мой мир!
     И это также мир! -- Но  прости,  если  здесь  говорит  моя
гордость,  ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесь
я дома".
     Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг
пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула  от  меня!  Здесь
мое царство!
     --  ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я
равнодушен  ко  всему  остальному;  и  рядом  со  знанием  моим
простирается черное невежество мое.
     Совестливость  духа  моего  требует  от меня, чтобы знал я
что-нибудь одно и остальное не знал:  мне  противны  все
половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.
     Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но
где я  хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым,
метким, едким, жестким и неумолимым.
     Как сказал ты  однажды,  о  Заратустра:  "Дух  есть
жизнь,  которая  сама  врезается  в  жизнь",  это  соблазнило и
привело меня к учению твоему. И, поистине,  собственною  кровью
умножил я себе собственное знание!"
     --  "Как  доказывает  очевидность", -- перебил Заратустра;
ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого  духом.
Ибо десять пиявок впились в нее.
     "О   странный   малый,   сколь   многому   учит  меня  эта
очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало  бы
мне влить в твои меткие уши!
     Ну  что  ж!  Расстанемся  здесь!  Но мне очень хотелось бы
опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей
-- сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!
     Мне хотелось бы  также  полечить  тело  твое,  на  которое
наступил  ногой  3аратустра, -- об этом я подумаю. А теперь мне
пора, меня зовет от тебя крик о помощи".
     Так говорил Заратустра.

     Чародей

     1

     Но  когда  Заратустра  обогнул  скалу,  он  увидел  внизу,
недалеко  от себя на ровной дороге человека, который трясся как
беснующийся и наконец бросился  животом  на  землю.  "Стой!  --
сказал  тогда  Заратустра  в  сердце своем. -- Должно быть, это
высший человек, от него исходил тот мучительный крик о  помощи,
--  я  посмотрю,  нельзя  ли помочь ему". Подбежав к месту, где
лежал  на  земле  человек,  нашел  он   дрожащего   старика   с
неподвижными  глазами; и как ни старался Заратустра поднять его
и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось,
что  несчастный  не  замечает,  что  возле  него  есть  кто-то;
напротив,  он  трогательно осматривался, как человек, покинутый
целым  миром  и  одинокий.  Наконец,   после   продолжительного
дрожанья,   судорог   и   подергиваний   так  начал  он  горько
жаловаться: