| |
качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и
уже закачалась нога моя в приступе танца. --
Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе
внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на
лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!
От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты
стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.
Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях
криведных учится стопа моя -- козням!
Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое
бегство манит меня, поиск твой полонит меня -- я страдаю, но
ради тебя разве я не готов и к юдоли!
Ты, чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,
точно жгут, чья насмешка -- укус:
-- ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица,
повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не
была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая,
детоокая грехотворица!
Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь
избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!
Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно
един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!
Здесь пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да
потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие
мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы,
где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.
Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и
сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!
Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай, кто
мне ты: ловчий пес или лань?
Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И
барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!
О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне
бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!
-- по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или
там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!
Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну
разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?
Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И
если ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но
тебе не до этой услуги!
-- О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла
змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят,
точно красные ранки!
Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,
о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!
Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки
плетку? -- Нет!"
2
Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные
ушки свои:
"О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты
ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие
нежные мысли.
Мы с тобою оба -- сущие недобродеи и незлодеи. По ту
сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --
мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, -- то
гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?
И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:
и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта
мудрость, полоумная старая дура!
Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда
мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".
Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О
Заратустра, ты мне недостаточно верен!
Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю,
ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.
Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по
ночам до самой твоей пещеры:
-- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда
между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --
-- ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты
хочешь скоро покинуть меня!"
"Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь также --" И я
|
|
