даже море подняться на его высоту.
     О   душа   моя,   я   снял   с   тебя  всякое  послушание,
коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя  "избегание
бед" и "судьба".
     О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,
я назвал    тебя    "судьбою",   "пространством   пространств",
"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
     О душа моя, твоей почве дал я  испить  всю  мудрость,  все
новые   вина  и  даже  все  незапамятно  старые,  крепкие  вина
мудрости.
     О душа моя, всякое солнце изливал  я  на  тебя,  и  всякую
ночь,  и  всякое  молчание,  и  всякое томление -- ты вырастала
предо мной, как виноградная лоза.
     О душа моя, обильна и тяжела ты  теперь,  как  виноградная
лоза   со   вздутыми   сосцами   и  плотными  темно-золотистыми
гроздьями, --
     -- стесненная и придавленная своим  счастьем,  в  ожидании
избытка и стыдясь еще своего ожидания.
     О  душа моя, не существует теперь нигде другой души, более
любящей, более объемлющей и более обширной! Где  же  будущее  и
прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?
     О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя
-- а теперь!  Теперь  говоришь  ты мне, улыбаясь, полная тоски:
"Кто же из нас должен благодарить? --
     -- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у  него?
Дарить  --  не  есть  ли  потребность?  Брать  --  не  есть  ли
сострадание?"
     О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое  чрезмерное
богатство само простирает теперь тоскующие руки!
     Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;
тоска  от  чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих
очей!
     И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку
и не обливаться слезами?  Сами  ангелы  обливаются  слезами  от
чрезмерной доброты твоей улыбки.
     Твоя  доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и
плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои
дрожащие уста рыданий.
     "Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть
обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому  хочешь  ты,  о
душа   моя,   лучше  улыбаться,  чем  изливать  в  слезах  свое
страдание, --
     -- в потоках слез изливать все свое страдание  от  избытка
своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
     Но  если  не  хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную
тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри,  я  сам
улыбаюсь, предложивший тебе петь:
     --  петь  бурным  голосом, пока не стихнут все моря, чтобы
прислушаться к твоему томлению, --
     -- пока по тихим,  тоскующим  морям  не  поплывет  челнок,
золотое  чудо,  вокруг  золота  которого  кружатся все хорошие,
дурные, удивительные вещи, --
     -- и много животных, больших и малых,  и  все,  что  имеет
легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --
     --  туда,  к  золотому  чуду, к вольному челноку и хозяину
его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --
     -- твой великий избавитель,  о  душа  моя,  безымянный  --
только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает
твое дыхание будущими песнями, --
     --  уже  пылаешь  ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех
глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя  тоска
в блаженстве будущих песен! --
     О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и
руки мои  опустели  для  тебя:  в  том,  что  я  велел  тебе
петь, был последний мой дар!
     За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи:  кто
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,
о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
     Так говорил Заратустра.

     Другая танцевальная песнь

     1

     "В  твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало
в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:
     -- челн золотой,  как  в  зерцале,  мерцал  там  на  водах
ночных,  точно  качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и
снова кивающий челн золотой!
     На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой  взор,  свой