кафедра.
     Но недолго стою я так: затем я уже лежу. --
     Слушая  эти  речи  мудреца,  Заратустра  смеялся  в сердце
своем: ибо свет низошел на него. И  так  говорил  он  в  сердце
своем:
     Глупцом  кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями;
но я верю, что хорошо ему спится.
     Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца!  Такой
сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
     Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши
перед проповедником добродетели.
     Его  мудрость  гласит:  так  бодрствовать,  чтобы  сон был
спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен
был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы  мне
наиболее достойной избрания.
     Теперь  я  понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего,
когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали  себе  и
увенчанной маками добродетели!
     Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была
сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
     И   теперь   еще   встречаются   люди,  похожие  на  этого
проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же  честные,
но  их  время  прошло.  И не долго стоять им, как уже будут они
лежать.
     Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. --
     Так говорил Заратустра.

     О потусторонниках

     Однажды и Заратустра устремил мечту  свою  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Актом страдающего и
измученного Бога показался тогда мне мир.
     Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:
разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
     Добро и зло, и радость и  страдание,  и  я  и  ты  --  все
показалось  мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить
взор свой от себя захотел Творец -- и тогда создал он мир.
     Опьяняющей радостью служит для  страдающего  --  отвратить
взор  от  страдания  своего  и  забыться. Опьяняющей радостью и
самозабвением казался мне некогда мир.
     Этот   мир,   вечно   несовершенный,   отражение   вечного
противоречия  и  несовершенный  образ -- опьяняющая радость для
его несовершенного Творца, -- таким казался мне некогда мир.
     Итак, однажды устремил  и  я  свою  мечту  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Правда  ли,  по  ту
сторону человека?
     Ах,  братья  мои,  этот  Бог,  которого  я   создал,   был
человеческим  творением  и  человеческим безумием, подобно всем
богам!
     Человеком был он, и притом лишь бедной частью  человека  и
моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он
мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился
он мне!
     Что   же   случилось,   братья   мои?  Я  преодолел  себя,
страдающего, я отнес  свой  собственный  прах  на  гору,  более
светлое  пламя  обрел я себе. И вот! Призрак удалился от
меня!
     Теперь это  было  бы  для  меня  страданием  и  мукой  для
выздоровевшего  --  верить в подобные призраки; теперь это было
бы  для   меня   страданием   и   унижением.   Так   говорю   я
потусторонникам.
     Страданием  и  бессилием созданы все потусторонние миры, и
тем  коротким  безумием  счастья,  которое  испытывает   только
страдающий больше всех.
     Усталость,   желающая   одним   скачком,  скачком  смерти,
достигнуть  конца,  бедная  усталость  неведения,  не  желающая
больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.
     Верьте   мне,   братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в  теле,
ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
     Верьте  мне,  братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в   земле,
слышало, как вещало чрево бытия.
     И  тогда  захотело  оно пробиться головою сквозь последние
стены, и не только головою, -- и перейти в "другой мир".
     Но  "другой  мир"  вполне   сокрыт   от   человека,   этот
обесчеловеченный,   бесчеловечный  мир,  составляющий  небесное
Ничто; и чрево бытия не  вещает  человеку  иначе,  как  голосом
человека.
     Поистине,  трудно доказать всякое бытие и трудно заставить
его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех
вещей не доказана еще лучшим образом?