Раболепствует ли кто пред богами и стопами их, пред людьми
и глупыми мнениями их: на все  рабское  плюет  оно,  это
блаженное себялюбие!
     Дурно:    так    называет    оно    все    приниженное   и
приниженно-рабское, глаза  моргающие  и  покорные,  сокрушенные
сердца и ту лживую, податливую породу, которая целует большими,
трусливыми губами.
     И  лже-мудрость:  так называет оно все, над чем мудрствуют
рабы, старики и усталые, -- и особенно всю  дурную,  суемудрую,
перемудрившую глупость жрецов!
     Лже-мудрецы,  однако,  --  это  все жрецы, все уставшие от
мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, -- о,  какую
жестокую игру вели они всегда с себялюбием!
     И   это   должно   было  быть  добродетелью  и  называться
добродетелью, чтобы преследовать  себялюбие!  Быть  "без
себялюбия" -- этого хотели бы с полным основанием сами себе все
эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!
     Но  для  всех  для них приближается теперь день, перемена,
меч  судьи,  великий  полдень:  тогда   откроется
многое!
     И  кто  называет  Я  здоровым  и священным, а себялюбие --
блаженным,  тот,  поистине,  говорит,   что   знает   он,   как
прорицатель:  "Вот,  он  приближается,  он  близок,  великий
полдень!"
     Так говорил Заратустра.

     О духе тяжести

     1

     Уста мои -- уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я
для шелковистых зайцев. И еще более странным звучит  мое  слово
для всех чернильных рыб и лисиц пера!
     Моя рука -- рука дурня: горе всем столам и стенам и всему,
что может дать место для старанья и для маранья дурня!
     Моя нога -- чертово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень
и пенек,  в поле вдоль и поперек и, как дьявол, радуюсь всякому
быстрому бегу.
     Мой желудок -- должно быть, желудок  орла?  Ибо  он  любит
больше  всего мясо ягненка. Но, во всяком случае, он -- желудок
птицы.
     Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый  и  страстно
желающий  летать  и  улетать  --  таков  я: разве я немножко не
птица!
     И особенно потому, что враждебен я духу  тяжести,  в  этом
также  природа  птицы;  и  поистине,  я  враг смертельный, враг
заклятый, враг врожденный! О, куда  только  не  летала  и  куда
только не залетала моя вражда!
     Об  этом  я  мог бы спеть песню -- и хочу ее спеть:
хотя  я  один  в  пустом  доме  и  должен  петь  ее  для  своих
собственных ушей.
     Есть,  конечно,  другие певцы, у которых только полный дом
делает   гортань   их   мягкой,   руку   красноречивой,    взор
выразительным, сердце бодрым, -- на них не похож я. --

     2

     Кто  научит  однажды  людей  летать,  сдвинет  с места все
особенно  если  ты  прав. Только для этого надо быть достаточно
воздух, землю вновь окрестит он -- именем "легкая".
     Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и
она еще тяжело прячет голову в тяжелую землю; так и человек, не
умеющий еще летать.
     Тяжелой кажется ему земля и жизнь;  так  хочет  дух
тяжести!  Но  кто хочет быть легким и птицей, тот должен любить
себя самого, -- так учу я.
     Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо  у  них  и
собственная любовь дурно пахнет!
     Надо  научиться любить себя самого -- так учу я -- любовью
цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого  и  не  скитаться
всюду.
     Такое  скитание называется "любовью к ближнему": с помощью
этого слова до сих пор  лгали  и  лицемерили  больше  всего,  и
особенно те, кого весь мир сносил с трудом.
     И  поистине,  это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра
-- научиться любить себя. Скорее, из всех  искусств  это
самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.
     Ибо для собственника все собственное бывает всегда глубоко
зарытым;  и  из  всех  сокровищ  собственный  клад выкапывается
последним -- так устраивает это дух тяжести.