отныне всегда  будет  дуть  могучий  ветер,  торжествующий  над
смертельной   усталостью:   в   этом   ты   сам  нам  порука  и
предсказатель.
     Поистине, самих врагов своих видел ты во сне -- это
был твой самый тяжелый сон!
     Но как ты проснулся от них и пришел  в  себя,  так  и  они
должны проснуться от себя самих -- и прийти к тебе!"
     Так   говорил   ученик;   и   все  остальные  теснились  к
Заратустре, хватали руки его и хотели его убедить оставить ложе
и печаль и вернуться к ним. Заратустра же сидел,  приподнявшись
на  своем  ложе  и  с  отсутствующим  взором. Подобно тому, кто
возвращается после долгого  отсутствия,  смотрел  он  на  своих
учеников,  вглядывался  в их лица и еще не узнавал их. Но когда
они подняли его и поставили на ноги, изменился сразу взор  его;
он  понял  все,  что  случилось,  и,  гладя себе бороду, сказал
твердым голосом:
     "Ну что ж, это  придет  в  свое  время;  но  позаботьтесь,
ученики  мои,  чтобы  был  у  нас хороший обед, и поскорей! Так
думаю я искупить дурные сны!
     Прорицатель же  должен  есть  и  пить  рядом  со  мною:  и
поистине, я покажу ему еще море, в котором может он утонуть!"
     Так говорил Заратустра. И он долго смотрел в лицо ученику,
объяснившему сон, и качал при этом головою.

     Об избавлении

     Однажды,  когда  Заратустра  проходил  по  большому мосту,
окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:
     "Посмотри,  Заратустра!  Даже  народ  учится  у   тебя   и
приобретает  веру  в твое учение; но чтобы совсем уверовал он в
тебя, для этого нужно еще одно -- ты должен  убедить  еще  нас,
калек!  Здесь  у  тебя  прекрасный  выбор  и  поистине случай с
многими шансами на неупущение.  Ты  можешь  исцелять  слепых  и
заставлять  бегать  хромых,  и  ты мог бы поубавить кое-что и у
того, у кого слишком много за спиной; -- это, думаю я, было  бы
прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!"
     Но  Заратустра  так возразил говорившему: "Когда снимают у
горбатого горб его, у него отнимают  и  дух  его  --  так  учит
народ.  И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле
слишком много дурного -- так что он проклинает исцелившего его.
Тот же,  кто  дает  возможность  бегать  хромому,  наносит  ему
величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы
пороки  не опережали его, -- так учит народ о калеках. И почему
бы  Заратустре  не  учиться  у  народа,  если  народ  учится  у
Заратустры?
     Но  с  тех  пор  как  живу я среди людей, для меня это еще
наименьшее зло, что вижу я: "одному недостает глаза, другому --
уха, третьему -- ноги; но есть и такие, что утратили язык,  или
нос, или голову".
     Я  вижу  и видел худшее и много столь отвратительного, что
не обо всем хотелось бы говорить, а об ином  хотелось  бы  даже
умолчать:  например,  о  людях,  которым недостает всего, кроме
избытка их, -- о людях, которые не что иное, как  один  большой
глаз,  или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще
одно что-нибудь большое, -- калеками наизнанку называю я их.
     И когда я шел из своего уединения и  впервые  проходил  по
этому  мосту,  я  не  верил своим глазам, непрестанно смотрел и
наконец сказал: "Это --  ухо!  Ухо  величиною  с  человека!"  Я
посмотрел  еще  пристальнее: и действительно, за ухом двигалось
еще нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое.  И  поистине,
чудовищное  ухо  сидело  на  маленьком, тонком стебле -- и этим
стеблем  был  человек!  Вооружась  лупой,   можно   было   даже
разглядеть   маленькое  завистливое  личико,  а  также  отечную
душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне,
что большое ухо не только человек,  но  даже  великий  человек,
гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих
людях,  --  и  я  остался  при  убеждении,  что  это  -- калека
наизнанку, у  которого  всего  слишком  мало  и  только  одного
чего-нибудь слишком много".
     Сказав  так  горбатому  и  тем,  для кого он был рупором и
ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодованием к  своим
ученикам и сказал:
     Поистине,  друзья  мои,  я  хожу  среди  людей,  как среди
обломков и отдельных частей человека!
     Самое ужасное для  взора  моего  --  это  видеть  человека
раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного
боя и бойни.
     И  если  переносится  мой  взор  от настоящего к прошлому,
всюду находит он то же самое: обломки, отдельные части человека
и ужасные случайности -- и ни одного человека!