самой  добродетелью  --  они  не умеют чтить великое несчастье,
великое безобразие, великую неудачу.
     Поверх всех их смотрю я, как смотрит  собака  поверх  спин
овец, копошащихся в стадах своих. Это маленькие, мягкошерстные,
доброхотные, серые люди.
     Как  цапля,  закинув  голову,  с презрением смотрит поверх
мелководных прудов, -- так  смотрю  я  поверх  копошения  серых
маленьких волн, воль и душ.
     Давно  уже  дано им право, этим маленьким людям, -- так
что дана им наконец и власть -- теперь  учат  они:  "Хорошо
только то, что маленькие люди называют хорошим".
     И   "истиной"   называется   сегодня  то,  о  чем  говорил
проповедник, сам  вышедший  из  них,  этот  странный  святой  и
защитник  маленьких  людей, который свидетельствовал о себе: "Я
-- истина".
     Этот  нескромный  давно   уже   сделал   маленьких   людей
горделивыми  --  он,  учивший  огромному  заблуждению, когда он
учил: "Я -- истина".
     Отвечал  ли  кто  нескромному  учтивее?  --   Но   ты,   о
Заратустра, прошел мимо него и говорил: "Нет! Нет! Трижды нет!"
     Ты   предостерегал   от   его   заблуждения,   ты   первый
предостерегал от сострадания -- не всех и не каждого, но себя и
подобных тебе.
     Ты стыдишься стыда великих страданий; и поистине, когда ты
говоришь:   "От   сострадания   приближается   тяжелая    туча,
берегитесь, люди!"
     --  когда ты учишь: "Все созидающие тверды, всякая великая
любовь выше  их  сострадания",  --  о  Заратустра,  как  хорошо
кажешься ты мне изучившим приметы грома!
     Но   и   ты   сам  --  остерегайся  ты  сам  своего
сострадания! Ибо  многие  находятся  на  пути  к  тебе,  многие
страждущие,     сомневающиеся,     отчаивающиеся,    утопающие,
замерзающие. --
     Я предостерегаю  тебя  и  против  меня.  Ты  разгадал  мою
лучшую, мою худшую загадку, меня самого и что свершил я. Я знаю
топор, сразивший тебя.
     Но  он  --  должен  был  умереть: он видел глазами,
которые все видели, -- он видел глубины и бездны человека, весь
его скрытый позор и безобразие.
     Его сострадание не знало стыда: он проникал  в  мои  самые
грязные    закоулки.    Этот    любопытный,   сверх-назойливый,
сверх-сострадательный должен был умереть.
     Он видел всегда  меня:  такому  свидетелю  хотел  я
отомстить -- или самому не жить.
     Бог,  который все видел, не исключая и человека, --
этот Бог должен был умереть! Человек не  выносит,  чтобы
такой свидетель жил".

     Так говорил самый безобразный человек. Заратустра же встал
и собирался уходить: ибо его знобило до костей.
     "Ты,  невыразимый, -- сказал он, -- ты предостерег меня от
своего пути. В благодарность за это  хвалю  я  тебе  мой  путь.
Смотри, там вверху пещера Заратустры.
     Моя  пещера велика и глубока, и много закоулков в ней; там
находит самый скрытный сокровенное место свое.
     И поблизости  есть  сотни  расщелин  и  сотни  убежищ  для
животных пресмыкающихся, порхающих и прыгающих.
     Ты, изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь жить среди
людей  и человеческого сострадания? Ну что ж, делай, как я! Так
научишься ты у меня; только тот, кто действует, учится.
     И прежде  всего  разговаривай  с  моими  животными!  Самое
гордое  животное  и самое умное животное -- пусть будут для нас
обоих верными советчиками!"
     Так  говорил  Заратустра  и  пошел  своей   дорогою,   еще
задумчивее  и еще медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал себя о
многом и нелегко находил ответы.
     "Как беден, однако, человек! -- думал он в  сердце  своем.
-- Как безобразен, как он хрипит, как полон скрытого позора!
     Мне  говорят,  что  человек  любит себя самого, -- ах, как
велико  должно  быть  это  себялюбие!   Как   много   презрения
противостоит ему!
     И  этот  столько  же любил себя, сколько презирал себя, --
по-моему, он великий любящий и великий презирающий.
     Никого еще не встречал я, кто бы глубже презирал себя,  --
а  это  и  есть высота. Горе, быть может, это был
высший человек, чей крик я слышал?
     Я люблю великих презирающих. Но человек  есть  нечто,  что
должно превзойти". --

     Добровольный нищий