высокого мнения о самой любви. Разве этот  Бог  не  хотел  быть
также  судьею?  Но  любящий  любит  по  ту  сторону  награды  и
возмездия.
     Когда он был молод, этот  Бог  с  востока,  тогда  был  он
жесток  и  мстителен  и выстроил себе ад, чтобы забавлять своих
любимцев.
     Но наконец он состарился, стал мягким  и  сострадательным,
более  похожим  на деда, чем на отца, и всего больше похожим на
трясущуюся старую бабушку.
     Так  сидел  он,  поблекший,  в  своем  углу  на  печке,  и
сокрушался  о  своих  слабых ногах, усталый от мира, усталый от
воли, пока наконец не задохнулся  от  своего  слишком  большого
сострадания". --
     "Ты старый папа, -- прервал тут Заратустра, -- видел ли ты
это  своими  глазами?  Могло  быть  и  так,  могло  быть
и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда  разными
смертями.
     Ну  что  ж!  Так  или иначе -- он умер! Он был не по вкусу
моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нем говорить.
     Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он --
ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был немного  из  твоего
рода, из рода священнического -- его можно было разно понимать.
     Его  часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он
на нас, этот дышащий гневом, что  мы  его  плохо  понимали!  Но
почему же не говорил он яснее!
     И  если  вина  была  в  наших ушах, почему дал он нам уши,
которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же
вложил ее туда?
     Слишком многое не  удавалось  ему,  этому  горшечнику,  не
доучившемуся  до  конца!  Но  если он еще мстил своим горшкам и
творениям за то, что они ему плохо удавались, -- это  было  уже
грехом против хорошего вкуса.
     Существует и в благочестии хороший вкус; он говорит
наконец:  "Прочь  с  таким Богом! Лучше совсем без Бога,
лучше  на  собственный  страх  устраивать  судьбу,  лучше  быть
безумцем, лучше самому быть Богом!"

     "Что слышу я! -- сказал тут старый папа, навострив уши. --
О Заратустра!  ты  благочестивее,  чем  ты  думаешь,  при таком
безверии!  Какой-нибудь  Бог  в  тебе  обратил  тебя  к  твоему
безбожию.
     Разве  не  само  твое  благочестие не дозволяет тебе более
верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведет  тебя  еще
дальше, по ту сторону добра и зла!
     Посмотри,  что  осталось  тебе?  У тебя есть глаза, руки и
уста, которые  от  вечности  предназначены  для  благословения.
Благословляют не только рукой.
     Вблизи  тебя,  хотя  ты  и  хочешь быть самым безбожным, я
предчувствую  тайное  благоухание  долгих  благословений;   мне
становится при этом хорошо и мучительно.
     Позволь  мне  быть  твоим  гостем,  о  Заратустра, на одну
только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь  лучше,  чем  у
тебя!"
     "Аминь!  Да  будет  так!  --  сказал  Заратустра с великим
удивлением. -- Туда вверх ведет дорога,  там  находится  пещера
Заратустры.
     Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый,
ибо я  люблю  всех благочестивых людей. Но теперь меня поспешно
отзывает от тебя крик о помощи.
     В моем царстве ни с кем не должно быть  несчастья;  пещера
моя -- хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто
печалится, опять поставить на твердую землю и на твердые ноги.
     Но  кто  снимет  с  плеч  твою  печаль? Для этого я
слишком  слаб.  Поистине,  долго  придется  нам   ждать,   пока
кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.
     Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер".
     Так говорил Заратустра.

     Самый безобразный человек

     --  И  опять  бежали  ноги  Заратустры по горам и лесам, и
глаза его непрестанно искали, но  нигде  не  было  видно,  кого
искали  они, кто кричал о помощи и страдал великою скорбью. Всю
дорогу, однако,  радовался  он  в  сердце  своем  и  был  полон
признательности. "Какие хорошие вещи, -- говорил он, -- подарил
мне, однако, этот день в награду за то, что так скверно начался
он! Каких редких собеседников нашел я!
     Долго  придется  пережевывать  мне  слова  их, как хорошие
хлебные зерна; и зубам моим придется измолоть  и  истолочь  их,
пока не потекут они в душу мою, как молоко!"