понимать "христианина", который на деле есть лишь некий род эпикурейца и, 
подобно последнему, романтик по существу, - взгляд мой все больше и больше 
изощрялся в той труднейшей и коварнейшей форме обратного заключения, в которой 
делается большинство ошибок, - обратного заключения от творения к творцу, от 
деяния к его виновнику, от идеала к тому, кому он нужен, от всякого образа 
мыслей и оценок к командующей из-за кулис потребности. - По отношению ко всем 
эстетическим ценностям пользуюсь я теперь следующим основным различением: я 
спрашиваю в каждом отдельном случае: "Стал ли тут творческим голод или 
избыток?" Казалось бы, поначалу можно было в большей степени рекомендовать 
другое различение - оно гораздо очевиднее, - именно, является ли причиною 
творчества стремление к фиксации, увековечению, к бытию или же, напротив, 
стремление к разрушению, к изменению, к новому, к будущему, к становлению. Но 
при более глубоком рассмотрении оба рода стремления оказываются все еще 
двусмысленными и вполне укладываются в вышеприведенную и, как мне кажется, 
более предпочтительную схему. Стремление к разрушению, изменению, становлению 
может быть выражением изобилующей, чреватой будущим силы (мой terminus для 
этого, как известно, есть слово "дионисический"), но оно может быть также 
ненавистью неудачника, лишенца, горемыки, который разрушает, должен разрушать, 
ибо его возмущает и раздражает существующее, даже все существование, все бытие 
- вглядитесь, чтобы понять этот аффект, в наших анархистов. Воля к увековечению 
равным образом требует двоякой интерпретации. Во-первых, она может исходить из 
благодарности и любви: искусство, имеющее такое происхождение, будет всегда 
искусством апофеоза - дифирамбическим, быть может, у Рубенса, 
блаженно-0насмешливым у Хафиза, светлым и благосклонным у Гете и осеняющим все 
вещи гомеровским светом и славой. Но она может быть и тиранической волей 
какого-нибудь неисцелимого страдальца, борца, мученика, который хотел бы 
проштемпелевать принудительным и общим для всех законом свое самое личное, 
самое сокровенное, самое узкое, действительную идиосинкразию своего страдания, 
и который словно бы мстит всем вещам, накладывая на них, впихивая в них, вжигая 
в них свой образ, образ своей пытки. Последнее есть романтический пессимизм в 
наиболее выразительной его форме, будь это шопегнауэровская философия воли или 
вагнеровская музыка; романтический пессимизм, последнее великое событие в 
судьбе нашей культуры. (Что мог бы существовать еще и совсем иной пессимизм, 
классический. - это предчувствие и провидение принадлежит мне, как нечто 
неотделимое от меня, как мое propriium и ipsissimum; разве что слово 
"классический" противно моим ушам, слишком уж оно истаскано, округлено, 
обезображено. Тот пессимиз будущего - ибо он грядет! я вижу его приближение! - 
я называю дионисическим пессимизмом.)

371
Мы, непонятные. 
Жаловались ли мы когда-нибудь на то, что мы превратно истолкованы, неузнаны, 
перепутаны, оклеветаны, недослышаны и прослышаны? Именно таков наш жребий --о, 
надолго еще! скажем, чтобы быть скромными. До 1901 года, - таково же и наше 
отличие; мы недостаточно уважали бы самих себя, если бы желали иного. Нас 
путают - стало быть, мы сами растем, непрерывно меняемся, сдираем с себя старую 
кору, мы с каждой весной сбрасываем еще с себя кожу, мы становимся все более 
юными, более будущими, более высокими, более крепкими, мы все мощнее пускаем 
наши корни в глубину - во зло, - и в то же время все с большей любовью, с 
большим обхватом обнимаем небо, и с большей жаждою всасываем в себя его свет 
всеми нашими ветвями и листьями. Мы растем, как деревья, - это трудно понять, 
как и все живое! - не на одном месте, а повсюду, не в одном направлении, но 
вверх и вовне, как и внутрь и вниз, - наша сила идет одновременно в ствол, 
сучья и корни, мы уже вовсе не вольны делать что-либо частное, быть чем-либо 
частным... Таков наш жребий, как сказано: мы растем ввысь; и будь это даже 
нашим роком - ибо мы обитаем все ближе к молниям! - что ж, мы оттого не меньше 
дорожим этим; мы лишь не хотим дели ть его и дели ться им, храня это в себе как 
рок высот, наш рок...
372
Почему мы не идеалисты. 
Прежде философы боялись чувств: уж не слишком ли мы - отучились от этого 
страха? Нынче мы, сегодняшние и завтрашние философы, все до одного сенсуалисты, 
не в теории, а в праксисе, на практике... Тем, напротив, казалось, что чувства 
завлекают их из их мира, холодного царства "идей". На опасный южный остров, где,
 как они опасались, их философские добродетели растаяли бы, точно снег на 
солнце. "Воск в ушах" - это было тогда почти условием философствования; 
настоящий философ уже не слышал жизни, поскольку жизнь есть музыка, он отрицал 
музыку жизни: старое суеверие философов, что всякая музыка есть музыка сирен. - 
Что ж, мы склонны нынче судить как раз наоборот (что само по себе могло бы еще 
быть столь же ложно): именно, что идеи суть более скверные обольстительницы, 
чем чувства, со всею их холодной худосочной призрачностью и даже не вопреки 
этой призрачности, - они всегда жили "кровью" философа, всегда пожирали его 
чувства и даже, если угодно поверить нам, его "сердце". Эти старые философы 
были бессердечны: философствование всегда было некоего рода вампиризмом. Разве 
вы не ощущаете в таких образах, как еще Спиноза, чего-то глубоко загадочного и 
зловещего? Разве не видите спектакля, который здесь разыгрывается, постоянного 
обескровления, все более идеально толкуемой отвлеченности? Разве не 
предчувствуете за кулисами какой-то длинной спрятавшейся пиявки-кровопийцы, 
которая начинает с чувств и кончает объедками костей и лязгом? - я имею в виду 
категории, формулы, слова (ибо - да простят мне - то, что осталось от Спинозы,