большинства людей и даже для лучших чем-то таинственным и сокрытым: а то, что 
обнаруживается нам, обнаруживается над однажды! - Греки хорошо молились: "Да 
удвоится и утроится все прекрасное!" - ах, у них было достаточное основание 
взывать к богам, ибо небожественная действительность либо вовсе не дает нам 
прекрасного, либо дает его однажды! Я хочу сказать, что мир преисполнен 
прекрасных вещей, но, несмотря на это, беден, очень беден прекрасными 
мгновениями и обнаружениями этих вещей. Но, может статься, это-то и есть 
сильнейшее очарование жизни: на ней лежит златотканый покров прекрасных 
возможностей, обещая, сопротивляясь, стыдливо, насмешливо, сострадательно, 
соблазнительно. Да, жизнь - это женщина!
 

340
Умирающий Сократ. 
Я восхищаюсь храбростью и мудростью Сократа во всем, что он делал, говорил - и 
не говорил. Этот насмешливый и влюбленный афинский урод и крысолов, 
заставлявший трепетать и заливаться слезами заносчивых юношей, был не только 
мудрейшим болтуном из когда-либо живших: он был столь же велик в молчании. Я 
хотел бы, чтобы он и в последнее мгновение жизни был молчаливым, - возможно, он 
принадлежал бы тогда к еще более высокому порядку умов. Было ли то смертью или 
ядом, благочестием или злобой - что-то такое развязало ему в это мгновение язык,
 и он сказал: "О, Критон, я должен Асклепию петуха". Это смешное и страшное 
"последнее слово" значит для имеющего уши: "О, Критон, жизнь - это болезнь!" 
Возможно ли! Такой человек, как он, проживший неким солдатом весело и на глазах 
у всех, - был пессимист! Он только сделал жизни хорошую мину и всю жизнь 
скрывал свое последнее суждение, свое сокровеннейшее чувство! Сократ, Сократ 
страдал от жизни! И он отомстил еще ей за это - тем таинственным, ужасным, 
благочестивым и кощунственным словом! Должен ли был Сократ мстить за себя? 
Недоставало ли его бьющей через край добродетели какого-то грана великодушия? - 
Ах, друзья! Мы должны превзойти и греков!
341
Величайшая тяжесть. 
Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество 
некий демон и сказал бы тебе: "Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен 
будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не 
будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох 
и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к 
тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, - также и этот паук 
и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные 
песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова - и ты вместе с ними, 
песчинка из песка!" - Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и 
проклиная говорящего так демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное 
мгновение, когда ты ответил бы ему: "Ты - бог, и никогда не слышал я ничего 
более божественного!" Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, 
возможно, стерла бы в порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: "хочешь ли ты 
этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз?" - величайшей тяжестью лег бы 
на твои поступки! Или насколько хорошо должен был бы ты относиться к самому 
себе и к жизни, чтобы не жаждать больше ничего, кроме этого последнего вечного 
удостоверения и скрепления печатью? 
342
Incipit tragoedia. 
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро Урми 
и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в 
течение десяти лет не утомлялся счастьем своим. Но наконец изменилось сердце 
его - и однажды утром поднялся он с зарею, встал перед солнцем и так говорил к 
нему: "Ты, великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у 
тебя тех, кому ты светишь! Десять лет восходило ты сюда к моей пещере: ты 
пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и 
моей змеи; но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой 
и благословляли тебя за это. Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, 
собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне; я хотел бы 
одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять 
радоваться безумству своему, а бедные - богатству своему. Для этого я должен 
спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой 
на другую сторону мира, ты, богатейшее светило! --я должен, подобно тебе, 
закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься. Так благослови 
же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое 
счастье! Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из 
нее и несла всюду отблеск твоей отрады! Взгляни! Эта чаша хочет опять стать 
пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком". - Так начался закат 
Заратустры.
 
 
ПЯТАЯ КНИГА
МЫ, БЕССТРАШНЫЕ
Carcasse, tu trembles? Tu tremblerais bien
Davantage, si tu savais, ou je te mene.
Turenne
343
Какой толк в нашей веселости.