царства страждущих, угнетенных, измученных душ и одарять речью даже немых 
зверей. Никто не сравнится с ним в красках поздней осени, в неописуемо 
трогательном счастье последнего, ускользающего, мимолетнейшего наслаждения; ему 
ведомы звуки для тех таинственно зловещих полуночей души, когда, казалось бы, 
распадается связь между причиной и действием и в каждое мгновение может 
возникнуть нечто "из ничего"; он удачнее всего черпает с самого дна 
человеческого счастья и словно бы из опорожненного кубка его, где горчайшие и 
противнейшие капли за здравие и за упокой слились со сладчайшими; он знает, как 
устало влачится душа, которая уже не может прыгать и летать, не может даже 
ходить; в него робкий взгляд затаенной скорби, безутешного понимания, разлуки 
без объяснения; да, как Орфей всякого таинственного убожества, он выше 
кого-либо, и им впервые было вообще внесено в искусство нечто такое, что до сих 
пор казалось невыразимым и даже недостойным искусства, что словами можно было 
только спугнуть, а не поймать, - нечто совсем крохотное и микроскопическое в 
душе: да, он мастер по части совсем крохотного, Но он не хочет быть им! Его 
натура любит, скорее, большие стены и отважную фресковую живопись! Он не видит 
того, что его дух обладает иным вкусом ии склонностью и любит больше всего 
ютиться в уголках развалившихся домов: там, скрытый, скрытый от самого себя, 
пишет он свои подлинные шедевры, которые все очень коротки, часто лишь в один 
такт, - там лишь становится он вполне искусным, великим и совершенным, может 
быть, только там. - Но он не знает этого! Он слишком тщеславен, чтобы знать это.

88
Серьезность в отношении истины. 
Серьезность в отношении истины! Сколько много различного разумеют люди под 
этими словами! Одни и те же воззрения и способы доказательства и проверки, 
воспринимаемые каким-нибудь мыслителем как легкомыслие, которому он, к стыду 
своему, поддается в то или иное время, - эти же воззрения в каком-либо 
художнике, натолкнувшемся на них и временно увлекшемся ими, могут навести его 
на мысль о том, что теперь им овладела глубочайшая серьезность в отношении 
истины и что достойно удивления, каким образом он, хотя и художник, выказывает 
столь серьезное стремление к тому, что является противоположностью иллюзорного. 
Итак, вполне возможно, что некто именно пафосом своей серьезности выдает, сколь 
поверхностно и невзыскательно витал доселе его дух в царстве познания. - И 
разве не оказывается все то, что представляется нам весомым, нашим предателем? 
Оно показывает, что мы в состоянии взвесить и для чего именно мы не обладаем 
никакими весами.
89
Теперь и прежде. 
К чему нам все наше искусство произведений искусства, если мы лишаемся того 
более высокого искусства - искусства празднеств! Прежде все произведения 
искусства выставлялись на большой праздничной улице человечества, как памятки и 
памятники высоких и блаженных моментов. Нынче же хотят произведениями искусства 
совлечь бедных, истощенных и больных с большой страждущей улицы человечества 
ради одного похотливого мгновеньица; им предлагают маленькое опьянение и 
безрассудство.
90
Свет и тени. 
Книги и записи у различных мыслителей совершенно различны: один собрал в книге 
свет, который он наспех сумел похитить у лучей светящего ему познания и унести 
домой; другой передает только тени, серые и черные послеобразы того, что 
накануне встало в его душе.
91
Предостережение. 
Альфьери, как известно, изрядно налгал, рассказывая удивленным современникам 
историю своей жизни. Он лгал из того деспотизма по отношению к самому себе, 
каковой он, к примеру, выказал, когда создавал собственный язык и тиранически 
вымучивал в себе поэта; в конце концов ему удалось найти строгую форму 
возвышенного, в которую он втиснул свою жизнь и свою память: должно быть, это 
стоило больших мучений. - Я нисколько не поверил бы и биографии Платона, им 
самим написанной; равным образом и Руссо или Дантовой vita nuova.
92
Проза и поэзия. 
Однако вспомните, что великие мастера прозы почти всегда были и поэтами, 
публично или только украдкой и "взаперти"; и поистине, хорошую прозу пишут 
только перед лицом поэзии! Ибо проза есть непрерывная учтивая война с поэзией: 
вся ее прелесть состоит в том, что она постоянно избегает поэзии и противоречит 
ей; каждая абстракция хочет обернуться плутовством в отношении поэзии и как бы 
насмешливым тоном; каждая сухость и холодность рассчитана на то, чтобы 
повергнуть милую Богиню в милое отчаяние; часто случаются сближения. Мгновенные 
примирения и тотчас же внезапный отскок и хохот; часто подымается занавес и 
впускается резкий свет как раз в тот момент, когда Богиня наслаждается своими 
сумерками и матовыми цветами; часто срывают слово прямо с ее уст и распевают 
его на такой мотив, что она нежными руками придерживает нежные ушки, - и есть 
еще тысячи прочих удовольствий войны, включая поражения, о которых 
непоэтические, так называемые прозаичные люди и знать ничего не знают: на то 
они и говорят только дурной прозой! Война есть мать всех хороших вещей, война 
есть также мать хорошей прозы! - Это столетие насчитывает четырех весьма 
необычных и истинно поэтических писателей, достигших в прозе такого мастерства, 
для которого не созрело еще это столетие - из-за недостатка поэзии, как было