Как бы ни было важно знать мотивы, по которым фактически действовало доныне 
человечество, для познающего, возможно, чем-то более существенным оказывается 
вера в те или иные мотивы, стало быть, то, что человечество само до сих пор 
подсовывало и воображало себе как действительный рычаг своих поступков. 
Внутреннее счастье и горе людей становились им уделом как раз сообразно их вере 
в те или иные мотивы, а вовсе не через то, что было на деле мотивом! Последнее 
представляет второстепенный интерес.
45
Эпикур. 
Да, я горжусь тем, что иначе ощущаю характер Эпикура, чем, пожалуй, кто-либо, и 
при всем, что я о нем слышу и читаю, наслаждаюсь послеполуденным счастьем 
древности, - я виду его взор устремленным на широкое беловатое море, за 
прибрежные скалы, на которые садится солнце, в то время как большие и маленькие 
животные играют в его свете, надежно и спокойно, как этот свет и как тот самый 
взор. Такое счастье мог изобрести лишь долго страдавший человек, счастье взора, 
перед которым притихло море бытия и который не может уже насытиться его 
поверхностью и этой пестрой, нежной, трепетной морской шкурой: никогда до этого 
не было такого скромного наслаждения.
 

46
Наше удивление.
Глубокое и прочное счастье заключается в том, что наука познает вещи, которые 
устойчивы и которые все наново служат основанием для новых знаний: могло бы 
ведь быть иначе! Да, мы так убеждены в ненадежности и причудливости наших 
суждений и в вечном изменении всех человеческих законов и понятий, что это 
попросту повергает нас в удивление - насколько же устойчивы выводы науки! 
Прежде не ведали ничего об этой превратности всего человеческого, нравы 
нравственности (die Sitte der Sittlichkeit) придавали прямую осанку вере в то, 
что внутренняя жизнь человека во всей ее полноте вечными скобами прикреплена к 
железной необходимости; тогда, может статься, ощущали схожее блаженство 
удивления, внемля сказкам и рассказам о феях. Чудесное было так любо этим людям,
 которых порой утомляли правила и вечность. Утратить однажды почву под ногами! 
Воспарить! Блуждать! Сумасбродствовать! - это было раем и сибаритством прежних 
времен, тогда как наше блаженство сродни блаженству потерпевшего 
кораблекрушение, который достиг берега и обеими ногами уперся в старую прочную 
землю, - дивясь тому, что она не колеблется.
47
О подавлении страстей. 
Когда длительное время запрещают себе выражение страстей, как нечто подобающее 
"низшим", грубым, бюргерским, мужицким натурам, и, стало быть, хотят подавлять 
не сами страсти, а лишь их язык и жесты, тогда тем не менее добиваются как раз 
нежелательного результата - подавления самих страстей, по крайней мере их 
ослабления и изменения, - поучительнейшим примером чему служит двор Людовика 
ХIV и все, что находилось в зависимости от него. Следующее столетие, 
воспитанное в подавлении выражения страстей, лишилось уже самих страстей, 
заменив их грациозным, поверхностным, игривым поведением, - поколение, 
погрязшее в неспособности быть неучтивым, - до такой степени, что даже 
оскорбление принималось и возвращалось не иначе как любезными словами. Может 
быть, наше время являет разительнейший контраст к этому - повсюду, в жизни и в 
театре и не в последнюю очередь во всем, что пишут, вижу я удовольствие от 
всяческих грубых выплесков и ужимок страсти: нынче требуется известная 
конвенция страстности - только не сама страсть! Тем не менее ее в конце концов 
достигнут, и наши потомки будут отличаться подлинной дикостью, а не одною лишь 
дикостью и своенравностью форм.
48
Знание нужды. 
Быть может, ничто так не разъединяет людей и времена, как различная степень 
знания нужды, испытываемой ими, - нужды как душевной, так и телесной. По 
отношению к последней мы, нынешние люди, пожалуй, все без исключения, вопреки 
нашим недугам и недомоганиям, из недостатка в личном опыте, халтурщики и 
фантазеры одновременно - по сравнению с тем периодом страха - длительнейшим из 
всех периодов, - когда отдельный человек должен был сам защищать себя от 
насилия и ради этого сам быть насильником. Тогда мужчина проходил большую школу 
телесных мук и лишений и даже в известной суровости к самому себе, в 
добровольной выучке страданий черпал необходимое средство самосохранения; тогда 
воспитывали свое окружение переносить боль, тогда охотно причиняли боль и 
наблюдали на других ужаснейшие ее реакции без какого-либо другого чувства, 
кроме чувства собственной безопасности. Что же касается душевной нужды, то я 
рассматриваю нынче каждого человека в зависимости от того, знает ли он ее по 
опыту или по описанию, считает ли он все еще необходимым симулировать это 
знание как своего рода признак более утонченного развития, или в глубине души 
он и вовсе не верит в большие душевные страдания, так что при упоминании о них 
ему мерещится нечто схожее с большими телесными болями, скажем зубные и 
желудочные боли. Таковым видится мне теперь, положение большинства. Из всеобщей 
неискушенности в этой двоякой боли и непривычности вида страждущего человека 
вытекает одно важное следствие: нынче ненавидят боль в гораздо большей степени, 
чем прежние люди, и злословят о ней злее, чем когда-либо; даже саму мысль о 
боли находят уже едва выносимый и делают отсюда вопрос совести и упрек всему 
существованию. Появление пессимистических философий отнюдь не является