прекрасным» есть, как я уже сказал, положение, параллельное сократовскому «Всё 
должно быть сознательным, чтобы быть добрым». Ввиду этого Еврипид может 
считаться для нас поэтом эстетического сократизма. Сократ же и был тот второй 
зритель, который не понимал древнейшей трагедии и потому не ценил её; в союзе с 
ним Еврипид отважился стать герольдом нового художественного творчества. Если 
же от этого погибла старая трагедия, то, следовательно, эстетический сократизм 
— смертоносный принцип, но, поскольку борьба была направлена против дионисизма 
в древнем искусстве, мы узнаём в Сократе противника Диониса, нового Орфея, 
восстающего против Диониса и, хотя и предназначенного к растерзанию менадами 
афинского судилища, всё же обращающего в бегство самого могущественного бога; 
этот бог некогда, когда он бежал от эдонского царя Ликурга, спасся в глубину 
моря — теперь он погрузился в мистические волны мало-помалу охватившего весь 
мир таинственного культа. 	

	
13

Что Сократ имел в тенденции тесную связь с Еврипидом, не ускользнуло от 
современной ему древности, и самое красноречивое выражение этого счастливого 
чутья представляет ходившая по Афинам легенда, что Сократ имеет обыкновение 
помогать Еврипиду в его творчестве. Оба имени произносились приверженцами 
«доброго старого времени» вместе, когда им приходилось перечислять современных 
им соблазнителей народа, влиянию которых приписывалось, что старая марафонская 
несокрушимая крепость тела и духа всё более и более уступает место 
сомнительному просвещению при постоянно растущем захирении телесных и душевных 
сил. В таком полунегодующем, полупрезрительном тоне говорит обычно 
аристофановская комедия об этих мужах, к ужасу современников, которые, правда, 
охотно жертвуют Еврипидом, но не могут надивиться на то, что Сократ является у 
Аристофана первым и верховным софистом, зеркалом и выразителем сущности всех 
софистических стремлений; причём единственное утешение, которое остаётся, — 
выставить у позорного столба самого Аристофана, как изолгавшегося и распутного 
Алкивиада поэзии. Не становясь здесь на защиту глубоких инстинктов Аристофана 
от подобных нападений, я буду продолжать моё доказательство тесной связи 
Сократа с Еврипидом, основываясь на чувстве древних; в этом отношении следует в 
особенности напомнить, что Сократ, как противник трагического искусства, 
воздерживался от посещений трагедии и появлялся среди зрителей, лишь когда шла 
новая пьеса Еврипида. Наиболее же знаменито близкое сопоставление обоих имён в 
изречении дельфийского оракула, который назвал Сократа мудрейшим из людей, 
одновременно высказав, что вторая награда на состязании в мудрости должна 
принадлежать Еврипиду. 

Третьим в этой градации был назван Софокл: он, который похвалялся перед Эсхилом,
 что делает то, что надо, и притом оттого, что знает, что надо делать. Очевидно,
 что именно степень ясности этого знания есть то общее, что даёт названным 
мужам право именоваться — тремя «знающими» своего времени. 

Но самое острое слово, характеризующее эту новую и неслыханно высокую оценку 
знания и разумения, было сказано Сократом, когда он заявил, что нашёл только 
одного себя, сознающегося в том, что он ничего не знает, между тем как в своих 
критических странствованиях по Афинам он, заговаривая с величайшими 
государственными людьми, ораторами, поэтами и художниками, везде находил 
уверенность в своём знании. С изумлением убеждался он, что все эти знаменитости 
не имели даже правильного понимания своего собственного призвания и выполняли 
его исключительно по инстинкту. «Только по инстинкту» — этими словами мы 
затрагиваем самое сердцевину и средоточие сократической тенденции. Ими 
сократизм произносит приговор как искусству, так и этике своего времени; куда 
он ни обращает свои испытующие взоры, везде видит он недостаток разумения и 
могущество обманчивой мечты и заключает из этого недостатка о внутренней 
извращённости и негодности всего существующего. Лишь с этой стороны полагал 
Сократ необходимым исправить существование: он, исключительный, с выражением 
презрения и превосходства, как предтеча совершенно иного рода культуры, 
искусства и морали, вступает в мир, благоговейно ухватиться за краешек которого 
мы сочли бы величайшим нашим счастьем. 

Вот где источник тех огромных сомнений, которые охватывают нас каждый раз, как 
мы созерцаем образ Сократа, и всё снова и снова побуждают нас понять смысл и 
цель этого загадочнейшего явления древности. Кто этот человек, дерзающий в 
одиночку отрицать греческую сущность, которая в лице Гомера, Пиндара и Эсхила, 
Фидия, Перикла, Пифии и Диониса неизменно вызывает в нас чувства изумления и 
преклонения, как глубочайшая бездна и недостижимая вершина? Какая демоническая 
сила могла осмелиться выплеснуть на землю этот волшебный напиток? Кто этот 
полубог, к которому хор благороднейших духов человечества принужден взывать: 
«Горе! Горе! Ты сокрушил его, этот прекрасный мир, могучей дланью, он падает, 
он рушится!» 

Ключ к природе Сократа даёт нам то удивительное явление, которое известно под 
именем «демон Сократа». В тех исключительных положениях, когда его чудовищный 
ум приходил в колебание, он находил себе твёрдую опору в божественном голосе 
внутри себя. Этот голос всегда только отговаривал. Инстинктивная мудрость 
показывалась в этой совершенно ненормальной натуре только для того, чтобы по