Выделить этот коренной и всемогущий дионисический элемент из трагедии и 
построить её заново и в полной чистоте на недионисическом искусстве, обиходе и 
миропонимании — вот в чём заключалась открывающаяся нам теперь в ярком 
освещении тенденция Еврипида. 

Еврипид сам на склоне лет весьма выразительно поставил современникам своим в 
форме мифа вопрос о ценности и значении этой тенденции. Имеет ли дионисическое 
начало вообще право на существование? Не следует ли его насильственно и с 
корнем вырвать из эллинской почвы? Несомненно, говорит нам поэт, если бы только 
это было возможно. Но бог Дионис слишком могуществен: самый рассудительный 
противник — каков Пенфей в «Вакханках» — неприметно для него самого поддаётся 
чарам бога и затем в этом состоянии зачарованности спешит навстречу своей 
злосчастной судьбе. Суждение обоих старцев, Кадма и Тиресия, по-видимому, есть 
и суждение старого поэта: размышлениям отдельных лиц, как бы последние ни были 
умны, не опрокинуть древней народной традиции, этого из поколения в поколение 
переходящего поклонения Дионису, и следовало бы даже по отношению к таким 
чудесным силам выказывать по меньшей мере некоторое дипломатически осторожное 
участие, причём, однако, не исключён и тот случай, что бог найдёт 
оскорбительным такое прохладное участие и обратит в конце концов дипломата в 
дракона, что в данном случае и случилось с Кадмом. Это говорит нам поэт, 
который в течение долгой жизни с героическим напряжением сил боролся с Дионисом,
 чтобы на склоне этой жизни закончить свой путь прославлением противника и 
самоубийством, подобно человеку, который, истомлённый головокружением, 
бросается вниз с башни, чтобы как-нибудь спастись от ужасного, невыносимого 
дольше вихря. Эта трагедия представляет протест против выполнимости его 
тенденции; но — увы! — она была уже проведена на деле! Чудесное совершилось: 
когда поэт выступил со своим отречением, его тенденция уже одержала победу. 
Дионис уже был прогнан с трагической сцены, а именно некоторой демонической 
силой, говорившей через Еврипида. И Еврипид был в известном смысле только 
маской: божество, говорившее его устами, было не Дионисом, не Аполлоном также, 
но некоторым во всех отношениях новорожденным демоном: имя ему было — Сократ. 
Здесь мы имеем новую дилемму: дионисическое и сократическое начала, и 
художественное создание — греческая трагедия — погибло через неё. Напрасно 
Еврипид старается утешить нас своим отречением, это ему не удаётся: чудеснейший 
храм лежит в развалинах. Что пользы нам от жалобных криков разрушителя, от его 
признания, что это был прекраснейший из храмов? И даже то, что Еврипид судьями 
искусства всех времён в наказание превращён был в дракона, — кого может 
удовлетворить эта жалкая компенсация? — 

Подойдём теперь поближе к этой сократовской тенденции, с помощью которой 
Еврипид боролся с эсхиловской трагедией и победил её. 

Какую цель — так должны мы спросить себя теперь — могло бы вообще иметь 
еврипидовское намерение основать драму исключительно на недионисическом начале, 
если бы таковое намерение было проведено им идеальнейшим образом? Какая форма 
драмы оставалась ещё неиспользованной, если не признавать её рождения из лона 
музыки в таинственном сумраке дионисизма? Единственно только драматизированный 
эпос: хотя, конечно, в этой аполлонической области искусства трагическое 
действие недостижимо. И дело тут не в содержании изображаемых событий: я готов 
утверждать даже, что Гёте не смог бы в замысленной им «Навсикае» дать 
трагически потрясающее изображение самоубийства этого идиллического существа, 
как то было предположено у него в пятом акте; могущество 
эпически-аполлонического начала столь велико, что самые ужасные вещи под 
влиянием наслаждения иллюзией и спасения через иллюзию принимают в наших глазах 
характер чего-то волшебного. Творец драматизированного эпоса так же мало, как 
эпический рапсод, в состоянии слиться вполне со своими образами: он всегда 
только спокойно неподвижный, широко раскрытыми очами взирающий созерцатель, для 
которого образы постоянно перед ним. Актёр в этом драматизированном эпосе 
остаётся в глубочайшей основе всё ещё рапсодом, священство сокровенных грёз 
покоится на всех его действиях, так что он никогда не становится вполне актёром.
 

Итак, в каком же отношении к этому идеалу аполлонической драмы стоит 
еврипидовская трагедия? В том же отношении, в каком к величественному рапсоду 
древних времён — тот более молодой рапсод, который излагает нижеследующим 
образом сущность своего характера в платоновском «Ионе»: «Когда я веду речь о 
чём-либо печальном, глаза мои наполняются слезами; если же то, что я говорю, 
страшно и ужасно, то волосы на голове моей встают дыбом от ужаса, и сердце моё 
бьётся». Здесь мы не видим уже упомянутого выше эпического самопогружения и 
забвения в иллюзии, лишённой аффектов холодности истинного актёра, который, 
именно в высшем подъёме своей деятельности, весь иллюзия и радость иллюзии. 
Еврипид — актёр с бьющимся сердцем, с волосами, вставшими дыбом; как 
сократический мыслитель — он набрасывает план, как страстный актёр — выполняет 
его. Но он не бывает чистым художником ни при разработке плана, ни при 
выполнении его. Поэтому еврипидовская драма в одно и то же время и нечто 
холодное, и нечто пламенное, равно способное и заморозить, и спалить; она не 
может достигнуть аполлонического действия эпоса, между тем как, с другой 
стороны, она порвала, где только можно, со всеми дионисическими элементами, и 
теперь, чтобы произвести хоть какое-нибудь действие, ей приходится искать новых 
средств возбуждения, которые, понятно, не могут уже лежать в пределах