символическом образе, молодой Гёте сумел открыть нам в смелых словах своего 
Прометея: 
      Я здесь сижу, творю людей
      По своему подобию,
      Мне равное по духу племя — 
      Страдать и слёзы лить,
      И ликовать и наслаждаться,
      И ни во что тебя не ставить,
      Как я!

Человек, поднявшийся до титанического, сам завоёвывает себе свою культуру и 
принуждает богов вступить с ним в союз, ибо в своей самоприобретённой мудрости 
он держит в руке их существование и пределы. Но самое удивительное в этой драме 
о Прометее, по основной мысли своей подлинно представляющей гимн неблагочестия, 
— это глубокая эсхиловская жажда справедливости: неизмеримое страдание смелого 
«одиночника», с одной стороны, и нужда богов, даже предчувствие их сумерек — с 
другой, понуждающая к примирению, к метафизическому объединению мощь этих миров 
страдания, — всё это сильнейшим образом напоминает средоточие и основное 
положение эсхиловского мировоззрения, усматривающего вечную правду, царящую над 
богами и людьми, Мойру. При суждении об изумительной смелости, с которой Эсхил 
кладёт олимпийский мир на весы своей справедливости, мы всегда должны помнить, 
что глубокомысленный грек имел в своих Мистериях устойчивую и крепкую подпочву 
метафизического мышления и что в случае припадков скептицизма он мог облегчать 
свою душу на олимпийцах. Греческий художник в особенности испытывал по 
отношению к этим божествам тёмное чувство взаимной зависимости, и именно в 
Прометее Эсхила символизировано это чувство. Титанический художник носил в себе 
упрямую веру в свои силы создать людей, а олимпийских богов по меньшей мере 
уничтожить, и это путём своей высшей мудрости, за каковую, правда, он принуждён 
был расплачиваться вечным страданием. Дивная «творческая сила» великого гения, 
за которую недорого было заплатить даже и вечным страданием, суровая гордость 
художника, — вот в чём душа и содержание эсхиловской поэзии, между тем как 
Софокл в своём Эдипе, прелюдируя, запевает победную песнь святого. Но и в том 
толковании, которое Эсхил даёт мифу, не исчерпана его изумительная и ужасающая 
глубина: художническая радость становления, пренебрегающая всякими бедствиями 
весёлость художественного творчества — скорее светлый, облачный и небесный 
образ, играющий на поверхности чёрного озера печали. Сказание о Прометее — 
исконная собственность всей семьи арийских народов и документ, 
свидетельствующий об их одарённости сознанием глубокомысленно-трагического, и 
даже не лишено вероятности, что этот миф имеет для определения сущности всего 
арийского мира такое же характерное значение, как миф о грехопадении для всего 
семитического, и что оба мифа находятся между собою в той же степени родства, 
как и брат с сестрой. Предпосылкой мифа о Прометее является та чрезмерная 
ценность, которую наивное человечество придаёт огню как истинному палладиуму 
всякой растущей культуры; но то, что человек свободно распоряжается огнём и 
получает его не только как дар небес, в зажигающей молнии и согревающем пламени 
солнца, — это представлялось созерцательности первобытного человека злодеянием, 
ограблением божественной природы. И таким образом, с самого начала первая же 
философская проблема ставит мучительно неразрешимое противоречие между 
человеком и богом и подкатывает его, как камень, к воротам всякой культуры. 
Лучшее и высшее, чего может достигнуть человечество, оно вымогает путём 
преступления и затем принуждено принять на себя и его последствия, а именно всю 
волну страдания и горестей, которую оскорблённые небожители посылают, должны 
послать, на благородное, стремящееся ввысь человечество, — суровая мысль, 
странно отличающаяся по тому достоинству, которое она придаёт преступлению, от 
семитического мифа о грехопадении, где любопытство, лживость притворства, 
склонность к соблазну, похотливость — короче, ряд женских аффектов по 
преимуществу — рассматриваются как источник зла. То, что отличает арийское 
представление, — это возвышенный взгляд на активность греха как на 
прометеевскую добродетель по существу, причём тем самым найдена этическая 
подпочва пессимистической трагедии — как оправдание зла в человечестве, и 
притом как человеческой вины, так и неизбежно следующего за ней страдания. 
Несчастье, коренящееся в сущности вещей, которого созерцательный ариец не 
склонен отрицать путём кривотолков, противоречие, лежащее в самом сердце мира, 
открывается ему как взаимное проникновение двух различных миров, например 
божественного и человеческого, из коих каждый как индивид прав, но, будучи 
отдельным и рядом с каким-либо другим, неизбежно должен нести страдание за свою 
индивидуацию. При героическом порыве отдельного ко всеобщности, при попытке 
шагнуть за грани индивидуации и самому стать единым существом мира — этот 
отдельный на себе испытывает скрытое в вещах изначальное противоречие, т. е. он 
вступает на путь преступлений и страданий. Так, арийцы представляют себе грех 
как мужа, семиты — вину как женщину; изначальный грех был совершён мужем, а 
изначальную вину допустила женщина. А впрочем — недаром поёт хор колдунов: 
      Ещё довольно это спорно,
      Как ваша баба ни проворна, 
      Её мужчина, хоть и хром,
      Опередит одним прыжком.          (Гёте)

Кому понятно это сокровеннейшее ядро сказания о Прометее — а именно 
заповеданная титанически стремящемуся индивиду необходимость преступления, — 
тот должен ощутить вместе с тем и неаполлонический элемент этого