9

Всё, что в аполлонической части греческой трагедии, в диалоге, выступает на 
поверхность, имеет простой, прозрачный, прекрасный вид. В этом смысле диалог 
есть отображение эллина, природа которого открывается в пляске, ибо в пляске 
наивысшая сила лишь потенциальна, хотя и выдаёт себя в гибкости и роскоши 
движений. Поэтому речь софокловских героев и поражает нас своей аполлонической 
определённостью и ясностью, так что нам кажется, что мы сразу проникаем в 
сокровеннейшую сущность их естества и при этом несколько удивлены, что дорога к 
этой сущности так коротка. Но если отвлечься на время от этого выступающего на 
поверхность и явного характера героя, который, в сущности, не более как 
брошенный на тёмную стену световой образ, т. е. сплошное явление, — если, 
напротив, проникнуть в миф, проекцией которого являются эти светлые отражения, 
то мы переживаем внезапно феномен, стоящий в обратном отношении к одному 
известному оптическому явлению. Когда после смелой попытки взглянуть на солнце 
мы, ослеплённые, отвращаем взор, то, подобно целебному средству, перед нашими 
глазами возникают тёмные пятна; наоборот, явление световых образов софокловских 
героев — короче, аполлоническая маска — есть необходимое порождение взгляда, 
брошенного в страшные глубины природы, как бы сияющие пятна, исцеляющие взор, 
измученный ужасами ночи. Только в этом смысле мы можем решиться утверждать, что 
правильно поняли строгое и значительное понятие «греческая весёлость», между 
тем как на всех путях и перекрёстках современности мы постоянно встречаемся с 
ложно воспринятым понятием этой весёлости в форме ничем не нарушаемого 
благополучия. 

Наиболее отягчённый страданиями образ греческой сцены, злосчастный Эдип, был 
задуман Софоклом как тип благородного человека, который, несмотря на всю его 
мудрость, предназначен к заблуждениям и к бедствиям, но в конце концов 
безмерностью своих страданий становится источником магической благодати для 
всего, что его окружает, — благодати, не теряющей своей действительности даже 
после его кончины. Благородный человек не согрешает, — вот что хочет нам 
сказать глубокомысленный поэт; пусть от его действий гибнут всякий закон, 
всякий естественный порядок и даже нравственный мир — этими самыми действиями 
очерчивается более высокий магический круг влияний, создающих на развалинах 
сокрушённого старого мира мир новый. Это хочет сказать нам поэт, поскольку он 
вместе с тем и религиозный мыслитель: как поэт он с самого начала показывает 
нам изумительно завязанный узел процесса, разрешая который судья шаг за шагом 
медленно движется к собственной гибели; чисто эллинское наслаждение диалектикой 
этого разрешения столь велико, что от него лежит на всём произведении какой-то 
налёт высокомерной весёлости, отбивающий везде острия у ужасающих предпосылок 
этого процесса. В «Эдипе в Колоне» мы находим ту же весёлость, но внесённую в 
бесконечное просветление; удручённому чрезмерностью бедствий старцу, который во 
всём, что с ним случается, представляет исключительно страдательное лицо, 
противопоставлена — неземная радостность, нисходящая из божественной сферы и 
указующая нам, что герой в своём чисто пассивном отношении достиг высшей 
активности, простирающейся далеко за пределы его жизни, между тем как вся его 
сознательная деятельность и стремления в прошлой жизни привели его лишь к 
пассивности. Так для взора смертного медленно распутывается неразрешимо 
запутанный узел процесса легенды об Эдипе — и глубочайшая человеческая радость 
охватывает нас при этом божественном подобии диалектики. Если в этом объяснении 
мы точно передали намерение поэта, то всё же может ещё возникнуть вопрос, 
исчерпали ли мы тем содержание мифа, и тогда окажется, что всё воззрение поэта 
— не что иное, как тот упомянутый выше световой образ, который 
целительница-природа воздвигает перед нами после того, как мы бросили взгляд в 
бездну. Эдип — убийца своего отца, муж своей матери, Эдип — отгадчик загадок 
сфинкса! Что говорит нам таинственная троичность этих роковых дел? Существует 
древнее, по преимуществу персидское, народное верование, что мудрый маг может 
родиться только от кровосмешения; по отношению к разрешающему загадки и 
вступающему в брак со своей матерью Эдипу можем мы тотчас же истолковать себе 
это в том смысле, что там, где пророческими и магическими силами разбиты власть 
настоящего и будущего, неизменный закон индивидуации и вообще чары природы, — 
причиной этому могла быть лишь необычайная противоестественность, так же как в 
том персидском поверье кровосмешение; ибо чем можно было бы понудить природу 
выдать свои тайны, как не тем, что победоносно противостоит ей, т. е. совершает 
нечто противоестественное? Это познание выражено, на мой взгляд, в упомянутой 
выше ужасающей тройственности судеб Эдипа: тот, кто разрешил загадку природы — 
этого двуобразного сфинкса, — должен был нарушить и её священнейшие 
законоположения, как убийца своего отца и супруг своей матери. Мало того, миф 
как бы таинственно шепчет нам, что мудрость, и именно дионисическая мудрость, 
есть противоестественная скверна, что тот, кто своим знанием низвергает природу 
в бездну уничтожения, на себе испытывает это разложение природы. «Острие 
мудрости обращается против мудреца; мудрость — преступное действие по отношению 
к природе» — вот те страшные положения, с которыми обращается к нам миф; но 
эллинский поэт, как луч солнца, прикасается к величественной и страшной 
Мемноновой статуе мифа, и она внезапно начинает звучать — софокловскими 
мелодиями! 

Лучезарному венцу пассивности я противопоставлю теперь венец активности, 
сияющий вокруг главы эсхиловского Прометея. То, что мыслитель Эсхил имел нам 
сказать здесь, но что как поэт он даёт нам лишь почувствовать в своём