привилегированному и самодержавному, маскируется второй, более тонкий атеизм. 
"Ni dieu, ni maitre" - этого хотите и вы, - и потому "да здравствует закон 
природы!" - не так ли? Но, как сказано, это - толкование, а не текст, и может 
явиться кто-нибудь такой, кто с противоположным намерением и искусством 
толкования сумеет вычитать из той же самой природы и по отношению к тем же 
самым явлениям как раз тиранически беспощадную и неумолимую настойчивость 
требований власти; может явиться толкователь, который представит вам в таком 
виде неуклонность и безусловность всякой "воли к власти", что почти каждое 
слово, и даже слово "тирания", в конце концов покажется непригодным, покажется 
уже ослабляющей и смягчающей метафорой, покажется слишком человеческим; и при 
всем том он, может быть, кончит тем, что будет утверждать об этом мире то же, 
что и вы, именно, что он имеет "необходимое" и "поддающееся вычислению" течение,
 но не потому, что в нем царят законы, а потому, что абсолютно нет законов и 
каждая власть в каждое мгновение выводит свое последнее заключение. Положим, 
что это тоже лишь толкование - и у вас хватит усердия возражать на это? - ну 
что ж, тем лучше. - 
23
Вся психология не могла до сих пор отделаться от моральных предрассудков и 
опасений: она не отважилась проникнуть в глубину. Понимать ее как морфологию и 
учение о развитии воли к власти, как ее понимаю я, - этого еще ни у кого даже и 
в мыслях не было; если только позволительно в том, что до сих пор написано, 
опознавать симптом того, о чем до сих пор умолчано. Сила моральных 
предрассудков глубоко внедрилась в умственный мир человека, где, казалось бы, 
должны царить холод и свобода от гипотез, - и, само собою разумеется, она 
действует вредоносно, тормозит, ослепляет, искажает. Истой физиопсихологии 
приходится бороться с бессознательными противодействиями в сердце исследователя,
 ее противником является "сердце": уже учение о взаимной обусловленности 
"хороших" и "дурных" инстинктов (как более утонченная безнравственность) 
удручает даже сильную, неустрашимую совесть, - еще более учение о выводимости 
всех хороших инстинктов из дурных. Но положим, что кто-нибудь принимает даже 
аффекты ненависти, зависти, алчности, властолюбия за аффекты, обусловливающие 
жизнь, за нечто принципиально и существенно необходимое в общей экономии жизни, 
что, следовательно, должно еще прогрессировать, если должна прогрессировать 
жизнь, - тогда он будет страдать от такого направления своих мыслей, как от 
морской болезни. Однако даже эта гипотеза не самая мучительная и не самая 
странная в этой чудовищной, почти еще новой области опасных познаний: и в самом 
деле есть сотни веских доводов за то, что каждый будет держаться вдали от этой 
области, - кто может! С другой стороны: раз наш корабль занесло туда, ну что ж! 
крепче стиснем зубы! будем смотреть в оба! рукою твердою возьмем кормило! - мы 
переплываем прямо через мораль, мы попираем, мы раздробляем при этом, может 
быть, остаток нашей собственной моральности, отваживаясь направить наш путь 
туда, - но что толку в нас! Еще никогда отважным путешественникам и искателям 
приключений не открывался более глубокий мир прозрения: и психолог, который 
таким образом "приносит жертву" (но это не sacrifizio dell'intelletto, 
напротив!), будет по меньшей мере вправе требовать за это, чтобы психология 
была снова признана властительницей наук, для служения и подготовки которой 
существуют все науки. Ибо психология стала теперь снова путем к основным 
проблемам.


ОТДЕЛ ВТОРОЙ:
СВОБОДНЫЙ УМ 
24
О sancta simplicitas! В каком диковинном опрощении и фальши живет человек! 
Невозможно вдосталь надивиться, если когда-нибудь откроются глаза, на это чудо! 
каким светлым, и свободным, и легким, и простым сделали мы всё вокруг себя! - 
как сумели мы дать своим чувствам свободный доступ ко всему поверхностному, 
своему мышлению - божественную страсть к резвым скачкам и ложным заключениям! - 
Как ухитрились мы с самого начала сохранить свое неведение, чтобы наслаждаться 
едва постижимой свободой, несомненностью, неосторожностью, неустрашимостью, 
веселостью жизни, - чтобы наслаждаться жизнью! И только уже на этом прочном 
гранитном фундаменте неведения могла до сих пор возвышаться наука, воля к 
знанию, на фундаменте гораздо более сильной воли, воли к незнанию, к неверному, 
к ложному! И не как ее противоположность, а как ее утонченность! Пусть даже 
речь, как в данном, так и в других случаях, не может выйти из своей 
неповоротливости и продолжает говорить о противоположностях везде, где только 
есть степени и кое-какие тонкости в оттенках; пусть также воплощенное 
тартюфство морали, ставшее теперь составной частью нашей непобедимой "плоти и 
крови", даже у нас, знающих, извращает слова в устах наших - порой мы понимаем 
это и смеемся, видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удержать нас в 
этом опрощенном, насквозь искусственном, складно сочиненном, складно 
подделанном мире, видя, как и она, волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, 
живая, любит жизнь!
25
После такого веселого вступления пусть будет выслушано и серьезное слово: оно 
обращается к серьезнейшим. Берегитесь, философы и друзья познания, и 
остерегайтесь мучений! Остерегайтесь страдания "во имя истины"! Остерегайтесь 
даже собственной защиты! Это лишает вашу совесть всякой невинности и тонкого 
нейтралитета, это делает вас твердолобыми к возражениям и красным платкам, это 
отупляет, озверяет, уподобляет вас быкам, когда в борьбе с опасностью,