которых возникает феномен "жизнь". - 
20
Что отдельные философские понятия не представляют собою ничего произвольного, 
ничего само по себе произрастающего, а вырастают в соотношении и родстве друг с 
другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и произвольность их 
появления в истории мышления, они все же точно так же принадлежат к известной 
системе, как все виды фауны к данной части света, - это сказывается напоследок 
в той уверенности, с которой самые различные философы постоянно заполняют некую 
краеугольную схему возможных философий. Под незримым ярмом постоянно вновь 
пробегают они по одному и тому же круговому пути, и, как бы независимо ни 
чувствовали они себя друг от друга со своей критической или систематической 
волей, нечто в них самих ведет их, нечто гонит их в определенном порядке друг 
за другом - прирожденная систематичность и родство понятий. Их мышление в самом 
деле является в гораздо меньшей степени открыванием нового, нежели опознаванием,
 припоминанием старого, - возвращением под родной кров, в далекую стародавнюю 
общую вотчину души, в которой некогда выросли эти понятия, - в этом отношении 
философствование есть род атавизма высшего порядка. Удивительное фамильное 
сходство всего индийского, греческого, германского философствования объясняется 
довольно просто. Именно там, где наличествует родство языков, благодаря общей 
философии грамматики (т. е. благодаря бессознательной власти и руководительству 
одинаковых грамматических функций), все неизбежно и заранее подготовлено для 
однородного развития и последовательности философских систем; точно так же как 
для некоторых иных объяснений мира путь является как бы закрытым. Очень 
вероятно, что философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито 
понятие "субъект") иначе взглянут "в глубь мира" и пойдут иными путями, нежели 
индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных грамматических функций есть в 
конце концов ярмо физиологических суждений о ценностях и расовых условий. - Вот 
что можно сказать против поверхностных взглядов Локка на происхождение идей.
21
Causa sui - это самое вопиющее из всех доселе выдуманных самопротиворечий, 
своего рода логическое насилие и противоестественность; но непомерная гордость 
человека довела его до того, что он страшнейшим образом запутался как раз в 
этой нелепости. Желание "свободы воли" в том метафизическом, суперлативном 
смысле, который, к сожалению, все еще царит в головах недоучек, желание самому 
нести всю без изъятия ответственность за свои поступки, сняв ее с Бога, с мира, 
с предков, со случая, с общества, - есть не что иное, как желание быть той 
самой causa sui и с более чем мюнхгаузеновской смелостью вытащить самого себя 
за волосы в бытие из болота Ничто. Но допустим, что кто-нибудь раскусит-таки 
мужицкую простоватость этого знаменитого понятия "свободная воля" и выкинет его 
из своей головы, - в таком случае я уж попрошу его подвинуть еще на шаг дело 
своего "просвещения" и выкинуть из головы также и инверсию этого лжепонятия 
"свободная воля"; я разумею "несвободную волю", являющуюся следствием 
злоупотребления причиной и действием. "Причину" и "действие" не следует 
овеществлять, как делают натуралисты (и те, кто нынче следует их манере в 
области мышления) согласно с господствующей механистической бестолковостью, 
заставляющей причину давить и толкать, пока она не "задействует". "Причиной" и 
"действием" нужно пользоваться как чистыми понятиями, т. е. как общепринятыми 
фикциями, в целях обозначения, соглашения, а не объяснения. В "сущности вещей" 
(An-sich) нет никакой "причинной связи", "необходимости", "психологической 
несвободы": там "действие" не следует "за причиной", там не царит никакой 
"закон". Это мы, только мы выдумали причины, последовательность, взаимную связь,
 относительность, принуждение, число, закон, свободу, основание, цель; и если 
мы примысливаем, примешиваем к вещам этот мир знаков как нечто "само по себе", 
то мы поступаем снова так, как поступали всегда, именно, мифологически. 
"Несвободная воля" - это мифология: в действительной жизни дело идёт только о 
сильной и слабой воле. - Если мыслитель во всякой "причинной связи" и 
"психологической необходимости" уже чувствует некоторую долю приневоливания, 
нужды, необходимости следствия, давления, несвободы, то это почти всегда 
симптом того, чего не хватает ему самому: чувствовать так - предательство: 
личность выдает себя. И вообще, если верны мои наблюдения, "несвобода воли" 
понимается как проблема с двух совершенно противоположных сторон, но всегда с 
глубоко личной точки зрения: одни ни за что не хотят отказаться от собственной 
"ответственности", от веры в себя, от личного права на свои заслуги (к этой 
категории принадлежат тщеславные расы); другие, наоборот, не хотят ни за что 
отвечать, ни в чем быть виновными и желали бы, из чувства внутреннего 
самопрезрения, иметь возможность сбыть куда-нибудь самих себя. Последние, если 
они пишут книги, имеют нынче обыкновение защищать преступников; род 
социалистического сострадания - их любимая маска. И в самом деле, фатализм 
слабовольных удивительно украшается, если он умеет отрекомендовать себя как "la 
religion de la souffrance humaine": это его "хороший вкус".
22
Пусть простят мне, как старому филологу, который не может отделаться от злой 
привычки клеймить скверные уловки толкования - но эта "закономерность природы", 
о которой вы, физики, говорите с такой гордостью, как если бы... - существует 
только благодаря вашему толкованию и плохой "филологии", - она не есть сущность 
дела, не есть "текст", а скорее только наивно-гуманитарная подправка и 
извращение смысла, которыми вы вдосталь угождаете демократическим инстинктам 
современной души! "Везде существует равенство перед законом; в природе дело 
обстоит в этом отношении не иначе и не лучше, чем у нас"; благонравная задняя 
мысль, которой еще раз маскируется враждебность черни ко всему