постоянная борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными условиями, как сказано,
 является причиной того, что тип становится устойчивым и твердым. Но наконец 
наступают-таки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение ослабевает; 
быть может, уже среди соседей нет более врагов, и средства к жизни, даже к 
наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Одним разом разрываются узы, и 
исчезает гнет старой культивации: она перестает уже быть необходимым условием 
существования - если бы она хотела продолжить свое существование, то могла бы 
проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли 
отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырождения и 
чудовищности, вдруг появляются на сцене в великом множестве и в полном 
великолепии; индивид отваживается стоять особняком и возноситься над общим 
уровнем. На этих поворотных пунктах истории чередуются и часто сплетаются друг 
с другом - великолепное, многообразное, первобытно-мощное произрастание и 
стремление ввысь, что-то вроде тропического темпа в состоянии растительного 
царства, и чудовищная гибель и самоуничтожение благодаря свирепствующим друг 
против друга, как бы взрывающимся эгоизмам, которые борются за "солнце и свет" 
и уже не знают никаких границ, никакого удержа, никакой пощады, к чему могла бы 
их обязывать прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и способствовала столь 
чудовищному накоплению сил, ведь сама она и натянула столь угрожающе тетиву 
лука: теперь она "отжила" свой век, теперь она становится отжившей. Достигнута 
та опасная и зловещая граница, за которую поверх старой морали вживается более 
высокая, более разносторонняя, более широкая жизнь; увлеченный ее потоком 
"индивидуум" вынужден теперь сделаться своим собственным законодателем, 
измышлять разные уловки и хитрости для самосохранения, самовозвышения, 
самоосвобождения. Сплошные новые "зачем", сплошные новые "чем" выступают на 
сцену, нет более никаких общих формул, непонимание и неуважение заключают 
тесный союз друг с другом, гибель, порча и высшие вожделения ужасающим образом 
сплетаются между собой, гений расы изливается из всех рогов изобилия, Доброго и 
Злого, наступает роковая одновременность весны и осени, полная новой прелести и 
таинственности, которые свойственны юной, еще не исчерпавшей своих сил, еще не 
знающей усталости порче. Снова появляется опасность, великая опасность, мать 
морали, - на этот раз она кроется в самом индивидууме, в ближнем и друге, на 
стогнах, в собственном ребенке, в собственном сердце, во всех самых задушевных 
и затаенных желаниях и устремлениях: что же должны проповедовать теперь 
мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные 
наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них 
портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме 
одного вида людей, неизлечимо посредственных. Одни посредственные только и 
имеют шансы на продолжение и распложение, - они люди будущего, единственные, 
которые переживут настоящее; "будьте такими, как они! сделайтесь 
посредственными!" - вот что повелевает единственная мораль, еще имеющая смысл и 
находящая еще уши. - Но как трудно проповедовать эту мораль посредственности! - 
она ведь никогда не посмеет сознаться, что она такое и чего она хочет! она 
должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанностях и любви к 
ближнему, - ей будет трудно скрыть иронию! - 
263
Есть инстинкт распознавания ранга, который более всего является признаком 
высокого ранга; есть наслаждение, доставляемое нюансами почитания, и оно 
указывает на знатное происхождение и связанные с ним привычки. Утонченность, 
доброкачественность и возвышенность души подвергается опасному испытанию, когда 
перед ней проходит нечто принадлежащее к первому рангу, но еще не защищенное 
возбуждающим трепет авторитетом от нахального обращения и грубостей: когда 
нечто ничем не отмеченное, неразгаданное, испытующее, быть может умышленно 
скрытое и переодетое, идет своей дорогой, как живой пробный камень. Кто ставит 
себе задачей исследование душ и занимается им, тот будет пользоваться в 
различных формах именно этим искусством для того, чтобы вполне определить 
ценность данной души, определить неизменный, прирожденный ей ранг: он будет 
подвергать ее испытанию со стороны ее инстинкта почитания. Difference engendre 
haine: пошлость иной натуры прорывается внезапно и брызжет, как помои, когда 
мимо проносят какой-нибудь священный сосуд, какую-нибудь драгоценность, 
извлеченную из запертого хранилища, какую-нибудь книгу с печатью великой 
судьбы; с другой стороны, бывает иной раз, что человек невольно немеет, взор 
его останавливается и весь он застывает в неподвижности, - это значит, что душа 
его чувствует близость чего-то достойного поклонения. Способ, которым до сих 
пор в Европе поддерживается благоговение перед Библией, есть, быть может, 
лучшее в дисциплинировании и утончении нравов, каковыми Европа обязана 
христианству: книги такой глубины и окончательного значения должны быть 
охраняемы тиранией постороннего авторитета, дабы просуществовать столько 
тысячелетий, сколько необходимо для исчерпания и разгадки их смысла. Уже 
достигнуто многое, если большому количеству людей (всех сортов тупицам и быстро 
срабатывающим кишкам) наконец привито это чувство, говорящее им, что они не ко 
всему могут прикасаться, что есть священные события, перед которыми они должны 
снимать обувь и держать подальше свои нечистые руки, - это почти высшая степень,
 которой они могут достигнуть в сфере человечности. Напротив, ничто не 
возбуждает большего отвращения к так называемым интеллигентам, исповедующим 
"современные идеи", как отсутствие у них стыда, спокойная наглость взора и рук, 
с которой они все трогают, лижут и ощупывают; и возможно, что в народе, среди 
низших слоев, именно у крестьян, нынче сравнительно гораздо больше благородства 
вкуса и такта в почитании, чем у читающего газеты умственного полусвета, у 
образованных людей.