них есть нечто раздувающее человеческую гордость. Но мы, отшельники и сурки, мы 
уже давно убедили себя в тайнике нашей отшельнической совести, что и эта 
достойная словесная роскошь принадлежит к старому лживонарядному тряпью и 
блесткам бессознательного человеческого тщеславия и что под такой льстивой 
окраской и размалевкой должен быть снова распознан страшный подлинник homo 
natura. Перевести человека обратно на язык природы; овладеть многочисленными 
тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые были до 
сих пор нацарапаны и намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura; сделать 
так, чтобы и впредь человек стоял перед человеком, как нынче, закаленный 
дисциплиной науки, он стоит перед прочей природой с неустрашимым взором Эдипа и 
залепленными ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых 
метафизиков-птицеловов, которые слишком долго напевали ему: "ты больше! ты 
выше! ты иного происхождения!" - это была бы редкостная и безумная задача, но 
именно задача - кто стал бы это отрицать! Зачем выбрали мы ее, эту безумную 
задачу? Или, спрашивая иначе: "зачем вообще познание?" - Всякий спросит нас об 
этом. И мы, припертые таким образом к стене, мы, задававшие сами себе сотни раз 
этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего ответа...
231
Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже 
не только "поддерживает", - как известно физиологам. Но в основе нашего 
существа, там, "в самом низу", конечно, есть нечто не поддающееся обучению, 
некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на 
предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то 
неизменное говорит: "это я"; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не 
может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до конца то, что 
в нем на сей счет "твердо установлено". Порою мы находим известные решения 
проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы 
начинаем называть их своими "убеждениями". Позже - мы видим в них только следы 
нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, 
которую представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы 
представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению 
элементу, который лежит там, "в самом низу". - В виду той изрядной учтивости, 
какую я только что проявил по отношению к самому себе, мне, может быть, скорее 
будет дозволено высказать некоторые истины о "женщине самой по себе": допустив, 
что теперь уже наперед известно, насколько это именно только - мои истины.
232
Женщина хочет стать самостоятельной: и для этого она начинает просвещать мужчин 
насчет "женщины самой по себе", - вот что является одним из самых пагубных 
успехов в деле всеобщего обезображения Европы. Ибо чего только не обнаружат эти 
грубые опыты женской учености и самообнажения! У женщины так много причин 
стыдиться: в женщине скрыто столько педантизма, поверхностности, наставничества,
 мелочного высокомерия, мелочной разнузданности и нескромности - стоит только 
приглядеться к её обхождению с детьми, - что, в сущности, до сих пор лучше 
всего сдерживалось и обуздывалось страхом перед мужчиной. Горе, если только 
"вечно-скучное в женщине" - а она богата им! - осмелится выйти наружу! Если она 
начнет принципиально и основательно забывать свое благоразумие и искусство, 
умение быть грациозной, игривой, отгонять заботы, доставлять облегчение и самой 
легко относиться ко всему, - если она основательно утратит свою тонкую 
приспособляемость к приятным вожделениям! Уже и теперь раздаются женские голоса,
 которые - клянусь святым Аристофаном! - внушают ужас; с медицинской ясностью 
раздается угроза относительно того, чего женщина хочет от мужчины прежде всего 
и в конце концов. Разве это не проявление самого дурного вкуса, если женщина 
старается таким образом стать ученой? До сих пор, к счастью, просвещать было 
делом и даром мужчины, - таким образом можно было оставаться "среди своих"; 
принимая же во внимание все то, что женщины пишут о "женщине", мы имеем, 
наконец, полное право усомниться, чтобы женщина хотела просвещения умов на свой 
счет - и могла его хотеть... Если, поступая так, женщина не ищет для себя 
нового наряда, - а я полагаю, что искусство наряжаться относится к 
Вечно-Женственному? - значит, она хочет внушить к себе страх: она хочет, может 
быть, этим достигнуть господства. Но она не хочет истины - какое дело женщине 
до истины! Прежде всего ничто не может быть в женщине страннее, неприятнее, 
противнее, нежели истина - её великое искусство есть ложь, её главная забота - 
иллюзия и красота. Сознаемся-ка мы, мужчины: ведь мы чтим и любим в женщине 
именно это искусство и этот инстинкт; нам тяжко живется, и для собственного 
облегчения мы охотно присоединяемся к обществу этих существ, под руками, 
взорами и нежными глупостями которых наша серьезность, наша тяжеловесность и 
глубина начинают казаться нам почти глупостью. Наконец, я ставлю вопрос: разве 
было когда-нибудь, чтобы сама женщина признала в каком-либо женском уме глубину,
 в каком-либо женском сердце справедливость? И разве не правда, что, вообще 
говоря, до сих пор "к женщине" относилась с наибольшим презрением женщина же, а 
вовсе не мы? - Мы, мужчины, желаем, чтобы женщина перестала компрометировать 
себя разъяснениями; в том и сказалась мужская заботливость и бережность к 
женщине, что церковь постановила: mulier taceat in ecclesia! В пользу женщины 
послужило и то, что Наполеон дал понять не в меру словоохотливой госпоже де 
Сталь: mulier taceat in politicis! - а я думаю, что настоящий друг женщин тот, 
кто нынче возопит к ним: mulier taceat de muliere!
233
Это признак порчи инстинкта - не говоря уже о том, что это признак дурного 
вкуса, - когда женщина ссылается прямо на госпожу Ролан, или на госпожу Сталь, 
или на господина Жорж Санд, как будто этим можно доказать что-нибудь в пользу