доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, - а также и объект: 
может быть, ему не всегда была чужда мысль о возможности кажущегося 
существования индивидуального субъекта, стало быть, "души", та мысль, которая 
уже существовала некогда на земле в форме философии Веданты и имела чудовищную 
силу.
55
Существует большая лестница религиозной жестокости со многими ступенями; но три 
из них самые важные. Некогда жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно 
такими, которых больше всего любили, - сюда относится принесение в жертву 
первенцев, имевшее место во всех религиях древних времён, а также жертва 
императора Тиберия в гроте Митры на острове Капри - этот ужаснейший из всех 
римских анахронизмов. Затем, в моральную эпоху человечества, жертвовали Богу 
сильнейшими из своих инстинктов, своей "природой"; эта праздничная радость 
сверкает в жестоком взоре аскета, вдохновенного "противника естественного". 
Наконец, - чем осталось ещё жертвовать? Не должно ли было в конце концов 
пожертвовать всем утешительным, священным, целительным, всеми надеждами, всей 
верой в скрытую гармонию, в будущие блаженства и справедливость? не должно ли 
было в конце концов пожертвовать самим Богом и, из жестокости к себе, 
боготворить камень, глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за 
Ничто - эта парадоксальная мистерия последней жестокости сохранилась для 
подрастающего в настоящее время поколения: мы все уже знаем кое-что об этом. - 
56
Кто, подобно мне, долго старался с какой-то загадочной алчностью продумать 
пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой 
узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом столетии, именно, в 
образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь 
азиатским и сверхазиатским оком в глубь этого образа мыслей, отличающегося 
самым крайним мироотрицанием из всех возможных образов мыслей, и заглянул 
сверху - находясь по ту сторону добра и зла, а не во власти и не среди 
заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, - тот, быть может, именно благодаря 
этому сделал доступным себе, даже помимо собственной воли, обратный идеал: 
идеал человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения, человека, 
который не только научился довольствоваться и мириться с тем, что было и есть, 
но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, 
ненасытно взывая da саро не только к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не 
только к зрелищу, а в сущности к тому, кому именно нужно это зрелище - и кто 
делает его нужным; потому что он беспрестанно имеет надобность в себе - и 
делает себя нужным - - Как? Разве это не было бы - circulus vitiosus deus?
57
Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растёт даль и как бы 
пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору открываются всё 
новые звёзды, всё новые загадки и образы. Быть может, всё, на чем духовное око 
упражняло своё остроумие и глубокомыслие, было только поводом для его 
упражнения, представляло собою игрушку, нечто, назначенное для детей и детских 
умов; быть может, самые торжественные понятия, за которые больше всего боролись 
и страдали, например понятия Бога и греха, покажутся нам когда-нибудь не более 
значительными, чем кажутся старому человеку детская игрушка и детская скорбь, - 
и, может быть, тогда "старому человеку" опять понадобится другая игрушка и 
другая скорбь, - и он окажется всё ещё в достаточной мере ребёнком, вечным 
ребёнком!
58
Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни (и так же для ее любимой 
микроскопической работы самоисследования, как и для того нежного, тихого 
настроения, которое называется "молитвой" и которое представляет собою 
постоянную готовность к "пришествию Божьему") нужна внешняя праздность или 
полупраздность, - я разумею праздность с чистой совестью, исконную, родовую, 
которой не совсем чуждо аристократическое чувство, что работа оскверняет, - 
именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно, современное шумливое, не 
теряющее даром времени, гордое собою, глупо гордое трудолюбие, больше, чем все 
остальное, воспитывает и подготовляет именно к "неверию"? Среди тех, например, 
которые нынче в Германии живут в стороне от религии, я встречаю людей, 
проникнутых "свободомыслием" самых разнообразных сортов и происхождения, но 
прежде всего множество таких, у которых трудолюбие, из поколения в поколение, 
уничтожило религиозные инстинкты, - так что они уже совершенно не знают, на что 
нужны религии, и только с каким-то тупым удивлением как бы регистрируют их 
наличность в мире. Они и так чувствуют себя изрядно обремененными, эти бравые 
люди, и собственными делами, и собственными удовольствиями, не говоря уже об 
"отечестве", газетах и "семейных обязанностях": у них, кажется, вовсе не 
остается времени для религии, тем более что для них совсем не ясно, идет ли тут 
дело о новом гешефте или о новом удовольствии, - ибо невозможно, говорят они 
себе, ходить в церковь просто для того, чтобы портить себе хорошее расположение 
духа. Они вовсе не враги религиозных обрядов; если требуется в известных 
случаях, например правительством, участие в таких обрядах, то они делают что 
требуется, как и вообще делают многое, - с терпеливой и скромной серьезностью и 
без большого любопытства и неудовольствия: они живут слишком в стороне и вне 
всего этого, чтобы быть в душе "за и против" в подобных вещах. К этим 
равнодушным принадлежит нынче большинство немецких протестантов средних 
сословий, особенно в больших торговых центрах и узлах сообщений, где идет 
кипучая работа; равным образом большинство трудолюбивых ученых и весь 
университетский состав (исключая теологов, существование и возможность которых