спящий вплетает в свой сон доходящий до него сильный звук, например звон 
колоколов или пушечный выстрел, т. е. объясняет его задним числом, так что ему 
кажется, что он сперва пережил обусловливающие обстоятельства, а затем уже 
данный звук. - Но почему же дух спящего всегда ошибается, тогда как дух 
бодрствующий обыкновенно столь трезв, осторожен и скептичен в отношении 
гипотез? - Почему он удовлетворяется первой попавшейся гипотезой для объяснения 
чувства и тотчас же верит в ее истинность? (Ибо во сне мы верим в сон, как 
будто он есть реальность, т. е. мы считаем нашу гипотезу вполне доказанной.) - 
Я полагаю: как еще теперь человек умозаключает во сне, так человечество 
умозаключало и наяву много тысячелетий подряд: первая causa, которая приходила 
в голову, чтобы объяснить что-либо нуждавшееся в объяснении, была достаточна и 
принималась за истину. (Так, согласно рассказам путешественников, поступают 
дикари еще и теперь.) Во сне это первобытное свойство человечества возрождается 
в нас, ибо это есть основа, на которой развился и еще развивается в каждом 
человеке высший разум: сон переносит нас назад, к отдаленным эпохам 
человеческой культуры, и дает нам средство лучше понять их. Сонное мышление 
удается нам теперь так легко, потому что в течение очень долгих периодов 
развития человечества мы были так хорошо приучены именно к этой фантастической 
и дешевой форме объяснения всего любой выдумкой. В этом смысле сон есть отдых 
для мозга, ибо днем последний должен удовлетворять более строгим требованиям, 
которые ставит мышлению более высокая культура. - Сходное состояние, образующее 
прямо-таки преддверие и ворота ко сну, мы можем испытать и при бодрствующем 
сознании. Когда мы закрываем глаза, то мозг создает множество световых 
впечатлений и цветов, вероятно, как своего рода отголосок и эхо всех тех 
световых ощущений, которые проникают к нему днем. Но рассудок (в союзе с 
фантазией) тотчас же перерабатывает эту, самое по себе бесформенную, игру 
цветов в определенные фигуры, образы, пейзажи, оживленные группы. Подлинный 
процесс при этом есть опять-таки известного рода умозаключение от действия к 
причине; задаваясь вопросом: "откуда эти световые впечатления и цвета?" - дух 
подставляет в качестве причин указанные фигуры и образы; они кажутся ему 
источниками этих цветов и световых впечатлений, потому что он привык днем и при 
открытых глазах находить действующую причину каждого цвета, каждого светового 
ощущения. Здесь, следовательно, фантазия постоянно снабжает его образами, 
опираясь в своей деятельности на зрительные впечатления дня, и совершенно то же 
делает фантазия во сне - т. е. мнимая причина выводится из действия и 
представляется после действия, и все это с необычайной быстротой, так что здесь,
 как когда смотришь на фокусника, может возникнуть неправильное суждение, и то, 
что следует одно за другим во времени, может показаться одновременным и даже в 
обратной последовательности. Из этих процессов мы можем усмотреть, как поздно 
развилось более острое логическое мышление, строгое отношение к причине и 
действию, если еще теперь наш разум и рассудок непроизвольно возвращаются в 
своих функциях к этим примитивным формам умозаключения, и мы приблизительно 
половину нашей жизни пребываем в этом состоянии. - Точно так же поэт, художник 
измышляет для своих настроений и душевных состояний причины, которые отнюдь не 
суть истинные; он в этом смысле напоминает нам прежнее человечество и может 
содействовать пониманию последнего.
14
Отраженное звучание. Все более сильные настроения заставляют отраженно звучать 
родственные ощущения и настроения; они как бы расталкивают память. Вместе с 
ними в нас что-то просыпается и сознает сходные состояния и их происхождение. 
Так образуются привычные быстрые сочетания чувств и мыслей, которые под конец, 
когда они следуют друг за другом с быстротой молнии, ощущаются уже не как 
комплексы, а как единства. В этом смысле говорят о нравственном чувстве, о 
религиозном чувстве, как будто все это суть единства; в действительности же это 
суть потоки с сотней источников и притоков. Здесь, как и во многих других 
случаях, единство слова ничуть не удостоверяет единства предмета.
15
В мире нет ничего "внутреннего" и "внешнего". Подобно тому как Демокрит перенес 
понятия "верх" и "низ" на бесконечное пространство, где они не имеют никакого 
смысла, так философы вообще перенесли понятия "внутри" и "снаружи" на сущность 
и явление мира; они мнят, что глубокие чувства вводят глубоко внутрь и 
приближают к сердцу природы. Но эти чувства глубоки лишь в том смысле, что ими, 
еле заметно, постоянно возбуждаются известные сложные группы мыслей, которые мы 
называем глубокими; чувство глубоко, потому что мы считаем глубокой 
сопровождающую его мысль. Но "глубокая" мысль может все же быть весьма далека 
от истины, как. например, всякая метафизическая мысль; если от глубокого 
чувства отнять примешанные к нему элементы мысли, то останется сильное чувство; 
последнее же свидетельствует для познания только о самом себе, точно так же как 
сильная вера доказывает только свою силу, а не истинность своего объекта.
16
Явление и вещь в себе. Философы имеют обыкновение становиться перед жизнью и 
опытом - перед тем, что они зовут миром явления, - как перед картиной, которая 
развернута раз навсегда и неизменно указывает на одно и то же событие; это 
событие - полагают они - надо правильно истолковать, чтобы отсюда умозаключить 
к существу, которое создало картину, т. е. к вещи в себе, которую принято 
рассматривать как достаточное основание мира явлений. Напротив, более строгие 
логики, резко установив понятие метафизического как безусловного, а потому и 
необусловливающего, отвергли всякую связь между безусловным (метафизическим 
миром) и знакомым нам миром; так что, по их мнению, именно в явлении отнюдь не 
является вещь в себе, и умозаключение от первого к последней должно быть