261
Тираны духа. Лишь куда западает луч мифа, там жизнь греков светится; в 
остальном она мрачна. Греческие же философы лишают себя именно этого мифа; 
кажется, будто они хотят из солнечного света уйти в тень и мрачность. Но ни 
одно растение не избегает света; в сущности, эти философы искали лишь более 
светлого солнца; миф казался им недостаточно чистым, недостаточно сияющим. Они 
искали этого света в своем познании, в том, что каждый из них называл своей 
"истиной". В ту пору познание еще сияло ярче, чем теперь; оно было еще молодо и 
ничего не знало о трудностях и опасностях своих путей; оно могло тогда еще 
надеяться одним прыжком достигнуть средоточия всего бытия и исходя из него 
разрешить загадку мира. Эти философы имели осязательно-крепкую веру в себя и 
свою "истину" и низвергали ею всех своих соседей и предшественников; каждый из 
них был воинствующим и насильничающим тираном. Быть может, счастье от веры в 
обладание истиной никогда не было большим на земле, но никогда также не были 
большими жестокость, высокомерие, тираническое и злое настроение, питаемые 
такой верой. Они были тиранами, т. е. тем, чем каждый грек хотел быть и чем он 
был, когда мог им быть. Исключение образует, вероятно, лишь один Солон; в своих 
стихах он передает, как он отвергал личную тиранию. Но он делал это из любви к 
своему делу, к своему законодательству, а быть законодателем есть самая 
утонченная форма тирании. И Парменид давал законы, а также, вероятно, Пифагор и 
Эмпедокл; Анаксимандр основал город. Платон был воплощенным желанием стать 
высшим философским законодателем и основателем государств; он, по-видимому, 
ужасно страдал от неосуществленности своего призвания, и на склоне лет душа его 
была полна чернейшей желчи. Чем более падало могущесгво греческих философов, 
тем более они внутренне страдали от этой желчности и злобности; а когда 
различные секты стали защищать свои истины на улицах, души этих женихов истины 
были совершенно загрязнены ревностью и злословием; тиранический элемент 
свирепствовал отныне, как яд, в их собственном теле. Это множество маленьких 
тиранов готовы были съесть живьем друг друга; в них не осталось уже ни одной 
искры любви и слишком мало радости от своего собственного познания. - Если 
верно вообще, что тираны по большей части погибают насильственной смертью и что 
их потомство недолговечно, то принцип этот применим и к тиранам духа. Их 
история кратка, насильственна, их влияние на потомство внезапно обрывается. 
Почти о всех великих эллинах можно сказать, что они как бы явились слишком 
поздно - об Эсхиле, о Пиндаре, о Демосфене, о Фукидиде; проходит одно поколение 
- и их влияние совершенно исчезает. Это бурная и грозная черта греческой 
истории. Теперь, впрочем, поклоняются евангелию черепахи. Мыслить исторически 
почти означает теперь утверждать, будто во все времена история делалась по 
принципу: "возможно меньше в возможно дольший срок!" Ах, греческая история 
бежит так быстро! Никогда уже не существовало более такой расточительной, такой 
безмерной жизни. Я не могу поверить, чтобы история греков шла тем естественным 
ходом, который так восхваляют в ней. Они были слишком многообразно одарены для 
того, чтобы быть постепенными и продвигаться шаг за шагом, как черепаха в 
состязании с Ахиллом; а ведь это называется естественным развитием. У греков 
история быстро идет вперед, но так же быстро и назад; движение всей машины 
настолько форсировано, что один камень, брошенный в ее колеса, может разорвать 
ее. Таким камнем был, например, Сократ; в одну ночь было разрушено столь 
изумительно правильное доселе, но вместе с тем слишком быстрое развитие 
философской науки. Нельзя счесть праздным вопрос, не нашел бы Платон, избегнув 
чар Сократа, еще более высокий тип философского человека - тип, который теперь 
навсегда потерян для нас. В предшествующие ему эпохи всматриваешься, как в 
скульптурную мастерскую таких типов. Шестое и пятое столетия, однако, обещали, 
по-видимому, еще больше и нечто более высокое, чем они дали; но это только и 
осталось обещанием и возвещением. И все же вряд ли какая потеря тяжелее потери 
типа новой, доселе еще неведомой высшей возможности философской жизни. Но даже 
известия о более старых типах дошли до нас по большей части в 
неудовлетворительном виде; мне представляется в высшей степени трудным 
распознать всех философов - от Фалеса до Демокрита; но кому удастся воссоздать 
эти образы, тот имеет перед собой образы сильнейшего и чистейшего типа. Эта 
способность, впрочем, весьма редка, ее недоставало даже позднейшим грекам, 
которые изучали следы древнейшей философии; в особенности Аристотель, кажется, 
совершенно теряет голову, когда стоит перед указанными образами. Поэтому 
кажется, будто эти дивные философы жили напрасно или даже будто они должны были 
только подготовить охочие до споров и речей ряды сократических школ. Как 
указано, здесь есть пробел, перерыв в развитии; случилось, вероятно, какое-то 
великое несчастье, и единственная статуя, по которой можно было бы познать 
смысл и цель этой великой скульптурной подготовки, разбилась или не удалась; 
что собственно, случилось - это навсегда осталось тайной мастерской. - То, что 
имело место у греков - что каждый великий мыслитель, мня себя обладателем 
абсолютной истины, становился тираном, так что и духовная история приобрела у 
греков тот же насильственный, торопливый и опасный характер, который 
обнаруживает их политическая история, - этот род событий не был еще исчерпан 
тем самым: много подобного случалось вплоть до новейшего времени, хотя 
постепенно все реже и теперь уже вряд ли с чистой наивной совестью греческих 
философов. Ибо в целом противоположное учение и скептицизм говорят теперь 
слишком громко и внятно. Период тиранов духа кончился. В сферах высшей духовной 
культуры, правда, всегда должно будет существовать господство, - но это 
господство отныне находится в руках олигархов духа. Они образуют, несмотря на 
все пространственное и политическое разъединение, единое общество, члены 
которого взаимно узнают и признают друг друга, какие бы одобрительные или