что манеры делают крутой разворот и что мы приближаемся к их низшему уровню. 
Когда общество станет увереннее в своих намерениях и принципах, так что 
последние будут действовать как формирующие начала (тогда как теперь привитые 
нам манеры прежних формирующих состояний все слабее передаются по наследству и 
через воспитание), тогда появятся манеры обхождения, жесты и выражения общения, 
которые должны выглядеть столь же необходимыми и непритязательно-простыми, как 
и сами эти намерения и принципы. Лучшее распределение времени и труда, 
гимнастическое упражнение как спутник прекрасных часов досуга, более сильное и 
строгое размышление, которое сообщает разумность и гибкость даже телу, принесут 
все это с собой. - Тут, правда, с некоторой насмешкой можно было бы вспомнить о 
наших ученых: действительно ли они, претендующие быть предшественниками этой 
новой культуры, отличаются лучшими манерами? Конечно, нет, хотя их дух и готов 
к тому; но их плоть слаба. Прошлое культуры еще слишком сильно в их мускулах: 
они стоят еще в несвободном положении и суть наполовину светское духовенство, 
наполовину - зависимые воспитатели знатных людей и сословий и, сверх того, 
искалечены и лишены жизненности благодаря педантизму науки и устарелым 
бездушным методам. Следовательно, во всяком случае по своему телу и часто на 
три четверти по своему духу они - все еще придворные старой и даже старческой 
культуры и в качестве таковых сами дряхлы; новый дух, который иногда 
пробуждается в этих старых жилищах, покуда делает их только еще более 
неуверенными и боязливыми. В них бродят и привидения прошлого, и привидения 
будущего; удивительно ли, что при этом они лишены любезного выражения и 
приятной осанки?
251
Будущность науки. Наука дает тому, кто трудится и ищет в ней, много 
удовольствия, тому же, кто узнаёт ее выводы, - очень мало. Но так как 
постепенно все важнейшие истины должны стать обыденными и общеупотребительными, 
то прекращается и это малое удовольствие; так, при изучении столь изумительной 
таблицы умножения мы уже давно перестали радоваться. Если, таким образом, наука 
сама по себе приносит все меньше радости и отнимает все больше радости, внушая 
сомнения в утешительной метафизике, религии и искусстве, то иссякает тот 
величайший источник удовольствия, которому человечество обязано почти всей 
своей человечностью. Поэтому высшая культура должна дать человеку двойной мозг, 
как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы 
воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и 
исключать всякое смешение; это есть требование здоровья. В одной области лежит 
источник силы, в другой - регулятор; иллюзиями, односторонностями, страстями 
нужно нагревать, а с помощью познающей науки - предупреждать дурные и опасные 
последствия чрезмерного нагрева. - Если это требование высшей культуры 
останется неудовлетворенным, то можно почти с достоверностью предсказать 
дальнейший ход человеческого развития: чем меньше удовольствия будет доставлять 
интерес к истине, тем более он будет падать; иллюзия, заблуждение, фантастика 
шаг за шагом завоюют свою прежнюю почву, ибо они связаны с удовольствием; 
ближайшим последствием этого явится крушение наук, обратное погружение в 
варварство; опять человечество должно будет сызнова начать ткать свою ткань, 
после того как оно, подобно Пенелопе, ночью распустило ее. Но кто поручится нам,
 что оно всегда будет находить силы для этого?
252
Радость познания. Почему познание, стихия ученого и философа, связано с 
радостью? Во-первых и прежде всего, потому что он при этом сознает свою силу, т.
 е. на том же основании, на котором доставляют удовольствие гимнастические 
упражнения, даже без зрителей. Во-вторых, потому что в процессе познания 
человек одолевает старые представления и их носителей, становится победителем 
или по крайней мере мнит себя таковым. В-третьих, потому что благодаря даже 
малейшему новому познанию мы чувствуем себя выше всех, считаем себя 
единственным существом, знающим истину. Таковы три важнейших основания 
удовольствия, но имеется еще много второстепенных оснований, смотря по натуре 
познающего. - Довольно значительный список таковых дает в одном месте, где, 
вероятно, этого не будут искать, моя парэнетическая работа о Шопенгауэре; ее 
указаниями может удовлетвориться всякий опытный слуга познания, даже если бы он 
хотел устранить иронический оттенок, по-видимому лежащий на этих страницах. Ибо 
если верно, что для возникновения ученого "должно слиться множество мелких, 
весьма человеческих интересов и влеченьиц", что ученый есть хотя и благородный, 
но отнюдь не чистый металл и "состоит из сложного сплетения весьма различных 
побуждений и импульсов", - то ведь то же самое применимо и к возникновению и 
существу художника, философа, морального гения и как бы еще ни назывались 
прославляемые в этой работе великие имена. Все человеческое заслуживает с точки 
зрения своего возникновения иронического рассмотрения; поэтому ирония в мире 
столь избыточна.
253
Верность как доказательство достоверности. Лучшим признаком годности какой-либо 
теории может служить то, что ее родоначальник в течение сорока лет не ощущал 
недоверия к ней; но я утверждаю, что еще не существовало философа, который не 
смотрел бы с пренебрежением - или по крайней мере с подозрением - на философию, 
открытую им в юности. - Быть может, он только не высказал публично этого 
изменения в своем настроении, из честолюбия или - что более вероятно 
относительно благородных натур - из нежного желания щадить своих приверженцев.
254
Рост интересного. С постепенным приобретением высшего образования человек 
начинает интересоваться всем, он умеет быстро находить поучительную сторону