123
Разрушение церквей. В мире нет достаточно религии даже для того, чтобы только 
разрушать религии.
124
Безгрешность человека. Если мы поймем, как "грех вошел в мир", - именно через 
заблуждения разума, в силу которых люди считают друг друга и даже отдельный 
человек считает самого себя гораздо более черным и злым, чем он есть в 
действительности, то это весьма облегчает все наше сознание, и люди и мир 
кажутся иногда окруженными сиянием невинности, которое может давать глубокую 
радость. Человек среди природы сам по себе есть всегда дитя. Ребенку снится 
иногда тяжелый, страшный сон; но, раскрыв глаза, он всегда видит себя снова в 
раю.
125
Неверие художников. Гомер чувствует себя настолько у себя дома среди своих 
богов и в качестве художника испытывает от них такое удовольствие, что он во 
всяком случае должен был быть глубоко неверующим; с тем, что давала ему 
народная вера, - со скудным, грубым и отчасти ужасающим суеверием - он 
обращался так свободно, как скульптор со своей глиной, т. е. с той же 
непринужденностью, какою обладали Эсхил и Аристофан и какою отличались в Новое 
время великие художники Ренессанса, равно как Гёте и Шекспир.
126
Искусство и сила ложного толкования. Все видения, ужасы, искушения, восторги 
святого суть известные болезненные состояния, которые в силу вкоренившихся 
религиозных и психологических заблуждений он только толкует иначе, именно, не 
как болезни. - Так и демон Сократа, быть может, был лишь ушной болезнью, 
которую Сократ, соответственно господствовавшему моральному мировоззрению, 
объяснял себе по-другому, нежели принято теперь объяснять. Не иначе обстоит 
дело с безумием и исступленными речами пророков и оракулов; то значение, 
которое признавалось за ними, обусловлено всегда степенью знания, воображения, 
влечений, нравственности в голове и сердце толкователей. К величайшим действиям 
тех людей, которых именуют гениями и святыми, принадлежит то, что они добывают 
себе толкователей, которые, ко благу человечества, не понимают их.
127
Почитание безумия. Так как было замечено, что возбужденное состояние часто 
просветляет голову и вызывает счастливые мысли, то решили, что в состоянии 
высшего возбуждения человек приобретает самые лучшие мысли и осеняется 
вдохновением, и потому безумного стали почитать как мудреца и прорицателя. В 
основе этого лежит ложное умозаключение.
128
Обетование науки. Современная наука имеет своей целью минимум страдания и 
максимум продолжительности жизни - т. е. своего рода вечное блаженство, правда 
весьма скромное по сравнению с обетованиями религий.
129
Недопустимая расточительность. В мире недостаточно любви и благости, чтобы их 
можно было расточать воображаемым существам.
130
Сохранение религиозного культа в душе. Католическая церковь и до нее весь 
античный культ обладали целым арсеналом средств, чтобы внушать человеку 
необычные настроения и уводить его от холодного расчета выгод или чистого 
разумного мышления. Церковь, дрожащая от глубоких звуков, глухие, непрерывные, 
сдержанные призывы толпы священнослужителей, которые непроизвольно переносят 
свое напряженное состояние на общину и заставляют ее трепетно внимать, как если 
бы готовилось чудо, - архитектурное впечатление от церкви, которая в качестве 
жилища божества простирается без конца и заставляет во всех темных углах 
ощущать шорох божества, - кто хотел бы вернуть людям подобные свершения, раз 
уже утрачена вера в их предпосылки? Но результаты всего этого не утрачены: 
внутренний мир возвышенных, трогательных, таинственных, глубоко покаянных, 
блаженно-выжидательных настроений укрепился в человеке преимущественно под 
влиянием культа; все, что из этого существует теперь в душе, было взращено с 
зарождением, ростом и расцветом религиозного культа.
131
Религиозные послеродовые боли. Как бы нам ни казалось, что мы отвыкли от 
религии, это произошло не в такой степени, чтобы мы не испытывали радости от 
религиозных ощущений и настроений, лишенных всякого логического содержания, 
например в музыке; и если философия показывает нам правомерность метафизических 
надежд и приносимого ими глубокого душевного мира и, например, говорит о 
"достоверности всего Евангелия во взоре мадонн Рафаэля", то мы с особенной 
сердечностью идем навстречу таким изречениям и рассуждениям: философу тут легко 
доказывать - то, что он дает, гармонирует с тем, чего ищет сердце. Это 
свидетельствует, что менее осмотрительные свободные умы шокируются только 
догматами, но что им очень хорошо известно очарование религиозного чувства; им 
трудно ради первых расстаться с последним. - Научная философия должна серьезно 
остерегаться, чтобы в силу этой потребности - возникшей и, следовательно, 
преходящей потребности - в нее не были контрабандно внесены заблуждения; даже 
логики говорят о "чаяниях" истины в морали и искусстве (например, о чаянии того,
 "что сущность вещей едина") - что должно было бы быть воспрещено им. Между 
осторожно выведенными истинами и такими "чаемыми" вещами остается та 
непроходимая пропасть, что первые обязаны своим возникновением интеллекту, 
последние - потребности. Голод не доказывает, что для его насыщения существует 
пища, он только хочет пищи. "Чаять" не значит в какой-либо мере познавать бытие