перетолковывать бедствие и приспособляться к нему, тем менее он способен 
усмотреть причины бедствия и устранить их; временное смягчение боли и 
наркотизация, которыми обыкновенно пользуются, например, при зубной боли, 
удовлетворят его и при более серьезных страданиях. Чем более падает господство 
религий и всякого рода наркотических искусств, тем основательнее люди обращают 
внимание на действительное устранение бедствий; правда, это наносит ущерб 
сочинителям трагедий: ибо материал для трагедии все сокращается, так как 
область неумолимого и неотвратимого рока все больше сужается, - и еще вреднее 
это для священнослужителей: ибо они доселе жили наркотизацией человеческих 
бедствий.
109
Скорбь есть познание. Как хорошо было бы, если бы ложные утверждения 
священнослужителей, будто существует Бог, который требует от нас добра, есть 
страж и свидетель каждого поступка, каждого мгновения, каждой мысли, который 
нас любит и через все несчастья ведет нас к лучшему, - если бы эти утверждения 
можно было заменить истинами, которые были бы столь же целебны, успокоительны и 
утешительны, как подобные заблуждения! Но таких истин не существует философия 
может противопоставить здесь в лучшем случае опять-таки метафизические 
видимости (т. е. в сущности тоже не истины). Но трагедия состоит в том, что в 
эти догмы религии и метафизики нельзя верить, если соблюдать в сердце и голове 
строгий метод истины; и с другой стороны, благодаря развитию человечества мы 
стали столь нежными, раздражительными и чувствительными к страданию, что 
нуждаемся в сильнейших средствах исцеления и утешения; отсюда возникает 
опасность, что человек может истечь кровью от познания истины. Это выражает 
Байрон в бессмертных стихах:
Sorrow is knowledge: they who know the most
Must mourn the deepest o'er the fatal truth,
The tree of knowledge is not that of life.
Против такой печали нет лучшего средства, как обратиться к торжественному 
легкомыслию Горация, по крайней мере в самые тяжелые часы душевного затмения, и 
вместе с ним сказать себе:
Quid aeternis minorem
consiliis animum fatigas?
Cur non sub alta vel platano vel hac pinu jacentes - 
Но во всяком случае легкомыслие или меланхолия всякого рода лучше, чем 
романтическая реакция и дезертирство - возврат к христианству в какой-либо 
форме: ибо с ним, при современном состоянии знаний, абсолютно невозможно 
согласиться, не запятнав навсегда своей интеллектуальной совести и не 
пожертвовав ею перед лицом самого себя и других. Пусть эта скорбь мучительна, 
но без скорби нельзя стать вождем и воспитателем человечества; и горе тому, кто 
хотел бы стремиться к этому и уже не имел бы чистой совести.
110
Истина в религии. В эпоху Просвещения значение религии не было справедливо 
оценено - в этом нет сомнения; но точно так же бесспорно, что в последующей 
реакции на просветительские идеи человечество опять-таки значительно уклонилось 
от справедливости, относясь к религиям с любовью, даже с влюбленностью, и 
усматривая в них более глубокое, а иногда и глубочайшее понимание мира; науке 
будто бы нужно только освободить это понимание от его догматического покрывала, 
чтобы обладать в мифической форме самой "истиной". Полагают - таково 
утверждение всех противников Просвещения, - что религии содержат, sensu 
allegorico применительно к пониманию толпы, ту древнюю мудрость, которая есть 
истинная мудрость, так как вся истинная наука Нового времени приводит к ней, а 
не уводит от нее; так что между древнейшими и всеми последующими мудрецами 
человечества царит гармония и даже тождество убеждений, и прогресс знаний - 
если еще говорить о таковом - относится не к существу знаний, а лишь к способу 
их выражения. Все это понимание религии и науки насквозь ошибочно, и никто уже 
не решился бы теперь разделять его, если бы красноречие Шопенгауэра не взяло 
его под свою защиту - это громогласное красноречие, которое все же лишь через 
поколение нашло себе слушателей. Несомненно, что шопенгауэровское толкование 
человека и мира дает очень много для понимания христианства и других религий; 
но столь же несомненно, что он заблуждался относительно ценности религии для 
познания. Он сам здесь был слишком послушным учеником научных учителей своего 
времени, которые все без исключения питали слабость к романтике и отреклись от 
духа Просвещения; если бы он родился в наше время, он, наверно, не мог бы 
говорить о sensu allegoricus религии; напротив, по своему обыкновению он отдал 
бы дань истине, сказав: никогда еще никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни 
догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая религия родилась 
из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума; она, может быть,
 когда-нибудь, находясь в опасности от науки, волгала в свою систему какое-либо 
философское учение для того, чтобы позднее в ней можно было найти его; но это 
богословская хитрость, относящаяся к эпохе, когда религия уже сама сомневается 
в себе. Такие богословские приемы, которые, впрочем, уже рано стали 
употребляться в христианстве - религии, принадлежащей образованной и 
пропитанной учёностью эпохе, - привели к отмеченному предвзятому мнению о sensu 
allegoricus; еще более этому содействовала привычка философов (в особенности 
двойственных существ: поэтических философов и философствующих художников) 
признавать свои собственные чувства основой человеческого существа вообще и тем 
самым открывать простор для значительного влияния своих личных религиозных 
чувств на идейное строение своих систем. Так как философы очень часто 
философствовали, подчиняясь религиозной традиции или по крайней мере