казалась навсегда прикованной к своему углу и столбу. Что вяжет крепче всего? 
Какие путы почти неразрывны? У людей высокой и избранной породы то будут 
обязанности - благоговение, которое присуще юности, робость и нежность ко всему 
издревле почитаемому и достойному, благодарность почве, из которой они выросли, 
руке, которая их вела, святилищу, в котором они научились поклоняться; их 
высшие мгновения будут сами крепче всего связывать и дольше всего обязывать их. 
Великий разрыв приходит для таких связанных людей внезапно, как подземный 
толчок: юная душа сразу сотрясается, отрывается, вырывается - она сама не 
понимает, что с ней происходит. Ее влечет и гонит что-то, точно приказание; в 
ней просыпается желание и стремление уйти, все равно куда, во что бы то ни 
стало; горячее опасное любопытство по неоткрытому миру пламенеет и пылает во 
всех ее чувствах. "Лучше умереть, чем жить здесь" - так звучит повелительный 
голос и соблазн; и это "здесь", это "дома" есть все, что она любила доселе! 
Внезапный ужас и подозрение против того, что она любила, молния презрения к 
тому, что звалось ее "обязанностью", бунтующий, произвольный, вулканически 
пробивающийся порыв к странствию, чужбине, отчуждению, охлаждению, отрезвлению, 
оледенению, ненависть к любви, быть может, святотатственный выпад и взгляд 
назад, туда, где она доселе поклонялась и любила, быть может, пыл стыда перед 
тем, что она только что делала, и вместе с тем восторженная радость, что она 
это делала, упоенное внутреннее радостное содрогание, в котором сказывается 
победа - победа? над чем? над кем? загадочная, чреватая вопросами и 
возбуждающая вопросы победа, но все же первая победа - такие опасности и боли 
принадлежат к истории великого разрыва. Это есть вместе с тем болезнь, которая 
может разрушить человека - этот первый взрыв силы и воли к самоопределению, 
самоустановлению ценностей, эта воля к свободной воле; и какая печать 
болезненности лежит на диких попытках и странностях, посредством которых 
освобожденный, развязавшийся стремится теперь доказать себе свою власть над 
вещами! Он блуждает, полный жестокости и неудовлетворенных вожделений; все, чем 
он овладевает, должно нести возмездие за опасное напряжение его гордости; он 
разрывает все, что возбуждает его. Со злобным смехом он опрокидывает все, что 
находит скрытым, защищенным какой-либо стыдливостью; он хочет испытать, каковы 
все эти вещи, если их опрокинуть. Из произвола и любви к произволу он, быть 
может, дарует теперь свою благосклонность тому, что прежде стояло на плохом 
счету, - и с любопытством и желанием испытывать проникает к самому запретному. 
В глубине его блужданий и исканий - ибо он бредет беспокойно и бесцельно, как в 
пустыне, - стоит знак вопроса, ставимый все более опасным любопытством. "Нельзя 
ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог - выдумка и 
ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей основе все ложно? И если мы 
обмануты, то не мы ли, в силу того же самого, и обманщики? И не должны ли мы 
быть обманщиками?" - такие мысли отвращают и совращают его все дальше и дальше 
в сторону. Одиночество окружает и оцепляет его, становится все грознее, 
удушливей, томительней, эта ужасная богиня и mater saeva cupidinum - но кто еще 
знает нынче, что такое одиночество?..
4
От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще далек 
путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья, которое 
не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка для 
познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и 
самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным 
мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным 
богатством, которая исключает опасность, что душа может потерять самое себя на 
своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется сидеть в 
каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих, 
восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель 
великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную 
привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию 
истинного мастерства, признак свободного ума! Посередине, быть может, лежат 
долгие годы выздоровления, годы, полные многоцветных, болезненно-волшебных 
изменений, руководимые упорной волей к здоровью, которая уже часто отваживается 
рядиться и играть роль настоящего здоровья. Среди этого развития встречается 
промежуточное состояние, о котором человек, испытавший такую судьбу, позднее не 
может вспомнить без трогательного чувства: счастье окружает его, подобно 
бледному, тонкому солнечному свету, он обладает свободой птицы, горизонтом и 
дерзновением птицы, чем-то третьим, в чем любопытство смешано с нежным 
презрением. "Свободный ум" - это холодное слово дает радость в таком состоянии, 
оно почти греет. Живешь уже вне оков любви и ненависти, вне "да" и "нет", 
добровольно близким и добровольно далеким, охотнее всего ускользая, убегая, 
отлетая, улетая снова прочь, снова вверх; чувствуешь себя избалованным, подобно 
всякому, кто видел под собой огромное множество вещей, - и становишься 
антиподом тех, кто заботится о вещах, которые его не касаются. И действительно, 
свободного ума касаются теперь вещи, - и как много вещей! - которые его уже не 
заботят...
5
Еще шаг далее в выздоровлении - и свободный ум снова приближается к жизни, 
правда медленно, почти против воли, почти с недоверием. Вокруг него снова 
становится теплее, как бы желтее; чувство и сочувствие получают глубину, теплые 
ветры всякого рода обвевают его. Он чувствует себя так, как будто теперь у него 
впервые открылись глаза для близкого. В изумлении он останавливается: где же он 
был доселе? Эти близкие и ближайшие вещи - какими преображенными кажутся они 
ему теперь! Какую пушистость, какой волшебный вид они приобрели с тех пор!