ненависть к инакомыслящим, воля к преследованию. Мрачные и волнующие 
представления здесь на переднем плане. Состояния, которых домогаются и отмечают 
высокими именами, — это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, 
чтобы покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы. 
Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к «знатным», и вместе с 
тем скрытое, тайное соперничество с ними (им предоставляют «плоть», себе хотят 
только «душу»...). Христианство — это ненависть к уму, гордости, мужеству, 
свободе; это — libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к 
радостям чувств, к радости вообще...
22
Когда христианство покинуло свою первоначальную почву, т. е. низшие сословия, 
подонки античного мира, когда оно вышло на поиски власти, очутилось среди 
варварских народов — с тех пор оно не могло уже более рассчитывать на 
утомлённых людей, но ему предстояло иметь дело с людьми внутренне-одичавшими и 
терзающими друг друга — людьми сильными, но неудачниками. Недовольство собою, 
страдание от самого себя не имеют здесь характера чрезмерной раздражительности 
и восприимчивости к боли, как у буддиста, а скорее наоборот, — чересчур сильное 
стремление к причинению боли, к разрешению внутреннего напряжения путём 
враждебных поступков и представлений. Христианству нужны были варварские 
понятия и оценки, чтобы господствовать над варварами: такова жертва первенца, 
причащение в виде пития крови, презрение духа и культуры, всевозможные — 
чувственные и сверхчувственные — пытки, помпезность культа. Буддизм — религия 
для поздних людей, для добрых, нежных рас, достигших высшей степени духовности, 
которые слишком восприимчивы к боли (Европа далеко ещё не созрела для него); он 
есть возврат их к миру и весёлости, к диете духа, к известной закалке тела. 
Христианство хочет приобрести господство над дикими зверями; средством его для 
этого является — сделать их больными. Делать слабым — это христианский рецепт к 
приручению, к «цивилизации». Буддизм есть религия цивилизации, приведшей к 
усталости, близящейся к концу, христианство ещё не застаёт такой цивилизации, — 
при благоприятных обстоятельствах оно само её устанавливает.
23
Буддизм, повторяю ещё раз, в сто раз холоднее, правдивее, объективнее. Он не 
нуждается в том, чтобы своему страданию, своей болезненности придать вид 
приличия, толкуя его как грех, — он просто говорит то, что думает: «я страдаю». 
Для варвара, напротив, страдание само по себе есть нечто неприличное: он 
нуждается в известном истолковании, чтобы самому себе признаться, что он 
страдает (его инстинкт прежде всего указывает ему на то, чтобы отрицать 
страдание, скрывая его). Слово «дьявол» явилось здесь благодеянием: в нём имели 
налицо могущественного и сильного врага: можно было не стыдиться страдания от 
такого врага. —
Христианство имеет в основании несколько тонкостей, принадлежащих Востоку. 
Прежде всего оно знает, что само по себе безразлично, истинно ли то или другое, 
но в высшей степени важно, насколько верят, что оно истинно. Истина и вера, что 
известная вещь истинна, — это два мира совсем отдельных, почти противоположных 
интересов: к тому и другому ведут пути, в основе совершенно различные. Знать 
это — значит на Востоке быть почти мудрецом: так понимают это брамины, так 
понимает Платон, так же каждый ученик эсотерической мудрости. Если, например, 
счастье заключается в том, чтобы верить в спасение от греха, то для этого нет 
необходимости в предположении, чтобы человек был грешен, но только, чтобы он 
чувствовал себя грешным. Но если вообще прежде всего необходима вера, то разум, 
познание, исследование необходимо дискредитировать: путь к истине делается 
запрещённым путём. — Сильная надежда есть гораздо больший жизненный стимул, чем 
какое бы то ни было действительно наступившее счастье. Страдающих можно 
поддержать надеждой, которая не может быть опровергнута действительностью, 
которая не устраняется осуществлением, — надеждой на потустороннее. (Именно 
благодаря этой способности поддерживать несчастных надежда считалась у греков 
злом, изо всех зол единственно коварным злом: она осталась в ларце зла.) — 
Чтобы была возможна любовь, Бог должен быть личностью; чтобы могли при этом 
заговорить самые низшие инстинкты, Бог должен быть молод. Чтобы воспламенить 
женщин, надо было выдвинуть на передний план прекрасного святого, для мужчин — 
Марию. Всё это при предположении, что христианство будет господствовать там, 
где понятие культа уже определилось культом Афродиты или Адониса. Требование 
целомудрия усиливает внутренний пыл религиозного инстинкта — оно делает культ 
горячее, мечтательнее, душевнее. — Любовь есть такое состояние, когда человек 
по большей части видит вещи не такими, каковы они есть. Здесь господствует сила 
иллюзии, одновременно преображающая и услаждающая. При любви можно перенести 
больше, можно вытерпеть всё. Необходимо изобрести религию, которая была бы 
преисполнена любви, с любовью можно перейти через самое плохое в жизни: его уже 
и вовсе не замечаешь. Вот что можно сказать о трёх христианских добродетелях: 
вере, надежде, любви; я называю их тремя христианскими хитростями. — Буддизм 
слишком зрел и к тому же слишком позитивистичен для того, чтобы прибегать к 
подобным хитростям.
24
Я здесь только коснусь проблемы возникновения христианства. Первое положение к 
её решению гласит: христианство
можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, — оно не 
есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное 
развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас. По формуле 
Искупителя: «спасение идёт от иудеев». — Второе положение гласит: 
психологический тип Галилеянина ещё доступен распознаванию, но быть пригодным