только существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той 
глубины, до которой может опуститься тип божества в его нисходящем развитии. 
Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её 
просветлением и вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, 
воле к жизни! Бог как формула всякой клеветы на «посюстороннее», для всякой лжи 
о «потустороннем»! Бог, обожествляющий «ничто», освящающий волю к «ничто»!..
19
Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского Бога, и это не 
делает чести их религиозной одарённости, не говоря уже о вкусе. Они должны бы 
справиться с таким болезненным и слабым выродком decadence. Но за то, что они 
не справились с ним, на них лежит проклятие: они впитали во все свои инстинкты 
болезненность, дряхлость, противоречие, они уже не создали с тех пор более 
никакого Бога! Почти два тысячелетия — и ни одного нового божества! Но всё ещё 
он и как бы по праву, как бы ultimatum и maximum богообразовательной силы, 
creator spiritus в человеке, — всё он, этот жалкий Бог христианского 
монотонотеизма! Этот гибрид упадка, образовавшийся из нуля, понятия и 
противоречия, в котором получили свою санкцию все инстинкты decadence, вся 
трусливость и усталость души!..
20
Осуждая христианство, я не хотел бы быть несправедливым по отношению к 
родственной религии, которая даже превосходит христианство числом своих 
последователей: по отношению к буддизму. Обе принадлежат к нигилистическим 
религиям, как религии decadence, и обе удивительно непохожи одна на другую. 
Теперь их уже можно сравнивать, и за это критик христианства должен быть 
глубоко благодарен индийским учёным. Буддизм во сто раз реальнее христианства, 
— он представляет собою наследие объективной и холодной постановки проблем, он 
является после философского движения, продолжавшегося сотни лет; с понятием 
«Бог» уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная истинно 
позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в своей теории познания 
(строгом феноменализме) он не говорит: «борьба против греха», но, с полным 
признанием действительности, он говорит: «борьба против страдания». Самообман 
моральных понятий он оставляет уже позади себя, — и в этом его глубокое отличие 
от христианства — он стоит, выражаясь моим языком, по ту сторону добра и зла. — 
Вот два физиологических факта, на которых он покоится и которые имеет в виду: 
первое — преувеличенная раздражительность, выражающаяся в утончённой 
чувствительности к боли, второе — усиленная духовная жизнь, слишком долгое 
пребывание в области понятий и логических процедур, ведущее к тому, что 
инстинкт личности, ко вреду для себя, уступает место «безличному» (оба 
состояния, по опыту известные, по крайней мере некоторым из моих читателей — 
«объективным» подобно мне самому). На основе этих физиологических условий 
возникло состояние депрессии, против него-то и выступил со своей гигиеной Будда.
 Он предписывает жизнь на свежем воздухе, в странствованиях; умеренность и 
выбор в пище, осторожность относительно всех спиртных; предусмотрительность 
также по отношению ко всем аффектам, вырабатывающим желчь, разгорячающим кровь, 
— никаких забот ни о себе, ни о других. Он требует представлений успокаивающих 
или развеселяющих — он изобретает средства отучить себя от других. Он понимает 
доброту, доброжелательное настроение как требование здоровья. Молитва 
исключается, равно как и аскеза; никакого категорического императива, никакого 
принуждения вообще, даже внутри монастырской общины (откуда всегда возможен 
выход). Всё это было бы средствами к усилению преувеличенной раздражительности. 
Поэтому именно он не требует никакой борьбы с теми, кто иначе думает; его 
учение сильнее всего вооружается против чувства мести, отвращения, ressentiment 
( — «не путём вражды кончается вражда» — трогательный рефрен всего буддизма). И 
это с полным правом: именно эти аффекты были бы вполне нездоровы по отношению к 
главной, диететической, цели. Если он встречает духовное утомление, которое 
выражается в слишком большой «объективности» (т. е. в ослаблении 
индивидуального интереса, в потере «эгоизма»), он с ним борется тем, что 
придаёт даже и вполне духовным интересам строго личный характер. В учении Будды 
эгоизм делается обязанностью. «Необходимо одно: как тебе освободиться от 
страданий», — это положение регулирует и ограничивает всю духовную диету (быть 
может, следует вспомнить того афинянина, который также объявлял войну чистой 
«научности», а именно Сократа, поднявшего личный эгоизм в область моральных 
проблем).
Чрезвычайно мягкий климат, кротость и либеральность в нравах, отсутствие 
милитаризма — вот условия, предрасполагающие к буддизму; равно как и то, чтобы 
очагом движения были высшие и даже учёные сословия. Ясность духа, спокойствие, 
отсутствие желаний как высшая цель — вот чего хотят и чего достигают. Буддизм 
не есть религия, в которой лишь стремятся к совершенству: совершенное здесь 
есть нормальный случай. —
В христианстве инстинкты подчинённых и угнетённых выступают на передний план: 
именно низшие сословия ищут в нём спасения. Казуистика греха, самокритика, 
инквизиция совести практикуются здесь как занятие, как средство против скуки; 
здесь постоянно (путём молитвы) поддерживается пыл по отношению к 
могущественному существу, называемому «Бог»; высшее значится здесь как 
недостижимое, как дар, как «милость». В христианстве недостаёт также 
откровенности: тёмное место, закоулок — это в его духе. Тело здесь презирается, 
гигиена отвергается как чувственность; церковь отвращается даже от 
чистоплотности (первым мероприятием христиан после изгнания мавров было 
закрытие общественных бань, каковых только в Кордове насчитывалось до двухсот 
семидесяти). Христианство есть в известном смысле жестокость к себе и другим,