христианское настроение лишь к признанию истины, к голому состоянию сознания — 
значит отрицать христианство. На самом деле вовсе не было христиан. 
«Христианин», то, что в течение двух тысячелетий называется христианином, есть 
психологическое самонедоразумение. Если смотреть прямее, то в нём 
господствовали, вопреки всякой вере, только инстинкты — и что за инстинкты!  — 
«Вера» была во все времена, как у Лютера, только мантией, предлогом, завесой, 
за которой инстинкты разыгрывали свою игру, — благоразумная слепота 
относительно господства известных инстинктов. «Вера» — я уже называл её 
собственно христианским благоразумием, — всегда говорили о «вере», действовали 
же по инстинкту... В мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы 
только касалось действительности: напротив, в корне христианства мы признали 
единственным деятельным элементом инстинктивную ненависть ко всякой 
действительности. Что из этого следует? То, что здесь in psychologicis 
заблуждение является радикальным, т. е. значимым по существу, т. е. самой 
субстанцией. Удалим одно понятие, поставим на место его одну-единственную 
реальность, и всё христианство низвергается в ничто! — Если смотреть с высоты, 
то это самый странный из всех фактов: эта религия, не только обусловленная 
заблуждениями, но и до гениальности изобретательная во вредных, отравляющих 
жизнь и сердце заблуждениях, эта религия остаётся зрелищем для богов, для тех 
божеств, которые вместе с тем и философы и с которыми я, например, встречался в 
знаменитых диалогах на Наксосе. В то мгновение, когда отступает от них 
отвращение (и от нас также!), они проникаются благодарностью за зрелище 
христианина: жалкая, маленькая звезда, называемая Землёй, быть может, только 
ради этого курьёзного случая заслуживает божественного взгляда, божественного 
участия... Не будем же низко ценить христианина; христианин, фальшивый до 
невинности, высоко поднимается над обезьяной; по отношению к христианину 
знаменитая теория происхождения — только учтивость...
40
— Судьба Евангелия была решена смертью, оно было распято на «кресте». Только 
смерть, эта неожиданная позорная смерть, только крест, который вообще 
предназначался лишь для canaille, — только этот ужаснейший парадокс поставил 
учеников перед настоящей загадкой: «кто это был? что это было?» Потрясённое и 
до глубины оскорблённое чувство, подозрение, что такая смерть может быть 
опровержением их дела, страшный вопросительный знак «почему именно так?» — 
такое состояние слишком понятно. Здесь всё должно было быть необходимо, всё 
должно было иметь смысл, разум, высший разум; любовь ученика не признаёт 
случайности. Теперь только разверзлась пропасть: «кто его убил? кто был его 
естественным врагом?» — этот вопрос блеснул, как молния. Ответ: господствующее 
иудейство, его высшее сословие. С этого мгновенья почувствовали в себе 
возмущение против порядка, вслед за тем поняли и Иисуса, как возмущение против 
порядка. До сих пор в его образе недоставало этой черты — воинственной, 
отрицающей словом и делом; даже более, в нём было обратное этому. Очевидно, 
маленькая община именно не поняла главного, символического в таком способе 
смерти, свободу, превосходство над всяким чувством ressentiment: признак того, 
как мало вообще они его понимали! Сам Иисус ничего не мог пожелать в своей 
смерти, как только открыто дать сильнейший опыт, доказательство своего учения. 
Но его ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть, — что было бы в 
высшей степени по-евангельски, — или отдать себя такой же смерти с нежным и 
мягким спокойствием души... Всплыло наверх как раз в высшей степени 
неевангельское чувство, чувство мести. Сделалось невозможным, чтобы дело 
окончилось с этой смертью: явилась нужда в «возмездии», в «суде» (и, однако, 
что может быть более неевангельским, чем «возмездие», «наказание», «суд»!). Ещё 
раз явилось на переднем плане популярное ожидание Мессии; исторический момент 
был уловлен; «Царство Божье» наступит, чтобы судить его врагов... Но этим всё 
сделалось непонятным: «Царство Божье» как заключительный акт, как обещание! 
Евангелие было именно бытие, исполнение, действительность этого Царствия. 
Именно такая смерть была как раз «Царством Божьим». Теперь только включили в 
тип учителя всё презрение и горечь к фарисеям и теологам и этим сделали из него 
фарисея и теолога. С другой стороны, необузданное прославление этих совершенно 
выскочивших из колеи душ не выдерживало более того евангельского утверждения 
равенства всех как детей Божьих, которому учил Иисус; местью их было неумеренно 
поднять Иисуса, отделить его от себя: совершенно так, как некогда иудеи из 
мести к своим врагам отделились от своего Бога и подняли его на высоту. Один 
Бог и один Сын Божий: оба порождения ressentiment...
— И вот теперь всплыла абсурдная проблема: «как мог Бог допустить это!» На это 
повреждённый разум маленькой общины дал такой же поистине ужасный по своей 
абсурдности ответ: Бог отдал своего Сына для искупления грехов, как жертву. Так 
разом покончили с Евангелием! Очистительная жертва, и притом в самой 
отвратительной, в самой варварской форме, жертва невинным за грехи виновных! 
Какое страшное язычество! Иисус уничтожил даже самое понятие «вины», он 
совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил 
это единство Бога и человека как своё «благовестие»... А не как преимущество! — 
С этого времени шаг за шагом в тип Спасителя внедряется учение о Суде и Втором 
Пришествии, учение о смерти как жертвенной смерти, учение о Воскресении, с 
которым из Евангелия фокуснически изымается всё понятие «блаженства», 
единственная его реальность, в пользу состояния после смерти!.. Павел со всей 
наглостью раввина, которая так ему присуща, дал этому пониманию, этому 
распутству мысли, такое логическое выражение: «если Христос не воскрес, то вера 
наша тщетна». — И разом из Евангелия вышло самое презренное из всех 
неисполнимых обещаний, — бесстыдное учение о личном бессмертии... Павел учил о