человек вечен. Христиане отрешали человека от всякого общения с природой и 
через это впадали в крайность чрезмерной щепетильности, усматривая даже в 
отдаленном сравнении человека с животным безбожное оскорбление человеческого 
достоинства; а язычники, напротив, впадали в другую крайность, часто не делая 
никакого различия между животным и человеком, или даже, как, например, Цельз, 
противник христианства, ставили человека ниже животного.
      «Язычники потому осмеивали христиан, что они угрожали гибелью небу и 
звездам, которые мы покидаем такими же, какими их нашли, а самим себе, то есть 
людям, имеющим не только свое начало, но и свой конец, они обещали вечную жизнь 
после смерти» (Минуции Феликс, Октав., гл. 11, пар. 2).
      Но язычники рассматривали человека не только в связи со вселенной, они 
рассматривали человека, то есть индивида, отдельного человека, в связи с 
другими людьми, в связи с обществом. Они строго отличали, по крайней мере как 
философы, индивида от рода, смотрели на индивида, как на часть от целого 
человеческого рода, и подчиняли отдельное существо целому. «Люди умирают, а 
человечество продолжает существовать», – говорит один языческий философ. «Как 
ты можешь жаловаться на потерю своей дочери? – пишет Сульпиций Цицерону. – 
Гибнут великие города и славные царства, а ты безутешно горюешь о смерти одного 
человечка? Где же твоя философия?» Понятие человека как индивида у древних 
обусловливалось понятием рода или коллектива. Они были высокого мнения о роде 
преимуществах человечества, возвышенно судили о разуме но были невысокого 
мнения об индивиде. Христианство, напротив, не считалось с родом и имело в виду 
только индивид. Христианство, – разумеется, не современное христианство, 
воспринявшее культуру язычества и сохранившее лишь имя и некоторые общие 
положения христианства, есть прямая противоположность язычеству. Оно будет 
понято правильно и не будет искажено произвольной, умозрительной казуистикой, 
если будет рассматриваться как противоположность; оно истинно, поскольку ложна 
его противоположность, и оно ложно, поскольку истинна последняя. Древние 
поступались индивидом для рода; христиане жертвовали родом ради индивида иначе: 
язычники мыслили и понимали индивид только как часть в отличие от целого; 
христиане, напротив, видели его только в непосредственном, безразличном 
единстве с родом.
      Аристотель, как известно, в своей «Политике» утверждает, что индивид, как 
не удовлетворяющий сам себя, относится к государству так, как часть к целому, и 
что поэтому государство по своей природе предшествует семье и индивиду, так как 
целое по необходимости появляется раньше части. Правда, христиане «жертвовали» 
также «индивидом», то есть личностью как частью, целому, роду, общине. Часть, 
говорит св. Фома Аквинский, один из величайших христианских мыслителей и 
богословов, жертвует собой в силу естественного инстинкта интересам сохранения 
целого. «Каждая часть по природе любит целое больше себя. И каждый отдельный 
человек по природе любит больше благо своего рода, чем свое личное благо или 
благополучие. Поэтому всякое отдельное существо посвоему любит бога, как 
всеобщее благо, больше, чем самого себя» (Summae P. I., Qu. 60, Art. V). 
Поэтому христиане в этом отношении думали так же, как древние. Фома Аквинский 
восхваляет (de Regim. Princip., lib. III, c. 4) римлян за то, что они превыше 
всего ставили свое отечество и своим благом жертвовали его благу. Но все эти 
мысли и настроения в христианстве встречаются только на земле, а не на небе, в 
морали, а не в догматике, в антропологии, а не в богословии. Как предмет 
богословия индивид есть сверхъестественное, бессмертное, самодовлеющее, 
абсолютное, божественное существо. Языческий мыслитель Аристотель считает 
дружбу («Этика», кн. 9, гл. 9) необходимой для счастья, а христианский 
мыслитель Фома Аквинский это отрицает. «Общение друзей, – говорит он, – не есть 
необходимость для человеческого счастья, поскольку человек имеет уже всю 
полноту своего совершенства в боге». «Поэтому душа, наслаждающаяся 
исключительно богом, всетаки блаженствует, даже если она не имеет возле себя 
ближнего, которого она любила бы» (Prima Secundae, Qu. 4, 8). Следовательно, 
даже и в блаженстве язычник сознает себя одиноким как индивид и потому 
нуждается в другом существе, себе подобном, нуждается в роде; а христианин не 
нуждается в другом "Я", раз он как индивид не есть индивид, а есть род, 
всеобщее существо, раз он обретает «всю полноту своего совершенства в боге», то 
есть в себе самом.
      Христианство считало индивида предметом непосредственного попечения, то 
есть непосредственным объектом божественного существа. Язычники верили в 
провидение индивида, обусловленное родом, законом, мировым порядком, то есть 
верили только в опосредствованное естественное, а не чудесное провидение; 
христиане, напротив, уничтожали всякое посредничество, становились в 
непосредственную связь с провидящим, всеобъемлющим, всеобщим существом, то есть 
они непосредственно отождествляли каждое отдельное существо с существом 
всеобщим.
      Но понятие божества совпадает с понятием человечества. Все божественные 
определения, все определения, делающие бога богом, суть определения рода, 
определения, ограниченные отдельным существом, индивидом и не ограниченные в 
сущности рода и даже в его существовании, поскольку это существование 
соответственно проявляется только во всех людях, взятых как нечто собирательное.
 Мое знание, моя воля ограничены; но моя ограниченность не есть ограниченность 
для другого, не говоря уже о человечестве; то, что трудно для меня, легко для 
другого; то, что невозможно, непонятно для одной эпохи, понятно и возможно для 
другой. Моя жизнь связана с ограниченным количеством времени, жизнь 
человечества не ограничена. История человечества состоит не в чем ином, как в 
постоянной обеде над границами, которые в данное, определенное, время