нас, чем любить самого себя простой, естественной, эгоистической любовью, 
присущей всякому существу; приятнее смотреть в любящие глаза другого личного 
существа, чем в пустое зеркало собственного "Я" или в холодную глубь тихого 
океана природы; вообще приятнее определяться своим собственным чувством, считая 
его существом от нас отличным, чем подчиняться разуму. Чувство вообще есть 
casus obliquus (отклонение) нашего "Я", есть "Я" в винительном падеже. 
Фихтевское "Я" бессердечно, потому что у него винительный падеж сходен с 
именительным, потому что оно несклоняемо. Но чувство есть "Я", определенное 
самим собой, при этом это "Я" собой определено так, будто оно определено другим 
существом, это "Я" страдательное. Сердце обращает действительный залог в 
человеке в залог страдательный и страдательный – в действительный. Для чувства 
мыслящее есть мыслимое, а мыслимое есть мыслящее. Душа по своей природе – 
мечтательница, поэтому она не знает ничего блаженнее, глубже, чем мечта. А что 
такое мечта? Обратная сторона бодрствующего сознания. Во сне действующее 
является страдающим, а страдающее
      – действующим; во сне я принимаю свои самоопределения за определения, 
идущие извне, душевные волнения – за внешние события, свои представления и 
ощущения – за нечто, находящееся вне меня, я переживаю свои отдельные действия. 
В сновидении лучи света преломляются вдвойне – отсюда его неописуемая прелесть. 
Во сне, как и наяву, действует то же "Я", то же существо; разница только в том, 
что наяву наше "Я" определяет себя само, а во сне определяется самим собой как 
другим существом. Выражение я мыслю себя – слишком холодно, рационалистично; 
выражение обо мне думает бог и я мыслю себя лишь как существо, о котором мыслит 
бог, – задушевно и религиозно. Чувство есть сон наяву; религия есть сон 
бодрствующего сознания; сон есть ключ к тайнам религии.
      Высший закон чувства есть непосредственное единство воли и дела, желания 
и действительности. Этот закон исполнил спаситель. Внешнее чудо в 
противоположность естественной деятельности удовлетворяет физические 
потребности и желания человека непосредственно; спаситель, примиритель, 
богочеловек в противоположность нравственной самодеятельности естественного, 
или рационалистического, человека удовлетворяет внутренние, моральные 
потребности и желания тоже непосредственно, освобождая при этом человека от 
всякой помощи с его стороны. Всякое твое желание можно считать уже свершившимся.
 Ты желаешь получить, заслужить блаженство. Условием, средством для блаженства 
является нравственность. Но ты бессилен, то есть на самом деле тебе этого и не 
нужно. То, что ты ещё собираешься сделать, уже свершилось. Тебе остается лишь 
пассивно ждать: только верить, только наслаждаться. Ты хочешь расположить к 
себе бога, смягчить его гнев, примириться со своей совестью. Но этот мир уже 
заключен; этот мир есть посредник, богочеловек, он – твоя облегченная совесть, 
он – исполнение закона и вместе с тем исполнение твоего собственного желания и 
стремления.
      Поэтому теперь уже не закон и исполнитель закона служит для тебя примером,
 правилом, законом твоей жизни. Всякий исполняющий закон сводит его на нет. 
Закон имеет авторитет, имеет значение лишь против беззакония. Но всякий, кто в 
совершенстве исполняет закон, как бы говорит закону: я сам хочу того же, чего 
ты хочешь, и утверждаю делом твои приказания; моя жизнь есть истинный, живой 
закон. Поэтому исполнитель закона неизбежно заступает место закона, и притом 
как новый закон, именно такой закон, иго которого легко и приятно. Ведь он 
заступает место закона лишь повелевающего, как пример, как предмет любви, 
восхищения и подражания, и через это становится избавителем от греха. Закон не 
дает мне силы, необходимой для исполнения закона. Нет! Он деспотичен, он только 
повелевает, не справляясь с тем, могу ли я исполнить его требования и как я 
должен их исполнять; он меня предоставляет себе самому, без совета и помощи. А 
тот, кто служит для меня примером, ведет меня под руки, уделяет мне частицу 
своей собственной силы. Закон не оказывает сопротивления греху, а пример творит 
чудеса. Закон мертв, а пример оживляет, вдохновляет и невольно увлекает за 
собой человека. Закон обращается только к рассудку и становится в прямое 
противоречие с нашими склонностями; пример, напротив, приспособляется к 
сложному чувственному импульсу, к невольному инстинкту подражания. Пример 
действует на чувство и фантазию. Короче, пример обладает магической, то есть 
чувственной, силой; ведь магическая, то есть невольная притягательная, сила 
есть существенное свойство материи вообще и чувственности в особенности.
      Древние говорили, что если бы добродетель оказалась или могла оказаться 
видимой, она покорила бы и воодушевила бы всех своей красотой. Христиане были 
так счастливы, что дождались исполнения этого желания. У язычников был закон 
неписанный у иудеев писанный, а у христиан был пример, прообраз, видимый, 
личный живой закон, ставший плотью, – человеческий закон. Отсюда бодрость 
первых христиан, отсюда слава христианства, что только оно имеет и дарует силу 
противиться греху. И этой славы – здесь во всяком случае – у него нельзя 
оспаривать. Следует только заметить, что сила примера добродетели есть не 
только сила добродетели, сколько сила примера вообще, подобно тому как сила 
религиозной музыки есть не сила религии, а сила музыки. Поэтому образец 
добродетели имеет следствием добродетельные поступки, а не добродетельные 
настроения и импульсы. Но этот простой и истинный смысл спасительной и 
примирительной силы примера в отличие от силы закона, к которому мы свели 
противоположность закона и Христа, далеко не исчерпывает религиозного значения 
христианского спасения и примирения. В последнем все сводится к личной силе 
того чудесного посредника, который не был исключительно ни богом, ни человеком, 
а человеком и в то же время богом и богом и в то же время человеком, вследствие 
чего его можно понять только в связи со значением чуда. В этом смысле чудесный