мышления, для теории. Это для теории беспочвенное и необоснованное учение лишь 
подтверждает утилитаризм, эгоизм выражает только приказание делать природу 
предметом пользования и наслаждения, а не мышления и созерцания. Но, разумеется,
 тем бессодержательнее такое учение для естественной философии, тем глубже 
становится его «умозрительное» значение; ибо, не имея никакой теоретической 
точки опоры, оно доставляет для умозрения безграничный простор произвольных, 
необоснованных толкований и умствований.
      История догматов и умозрений уподобляется истории государств. Древние 
обычаи, права и учреждения существуют долгое время после того, как они утратили 
всякий смысл. То, что некогда существовало, не желает отказаться от своих прав 
на вечное существование; то, что когдато было хорошо, желает остаться хорошим 
навеки. Затем на сцену выступают толкователи и философы и начинают рассуждать о 
глубоком смысле, потому что истинный смысл им неведом. Точно так же 
непоследовательно религиозное умозрение рассматривает и догматы вне той связи, 
при которой они только и имеют смысл; оно не сводит их критически к их 
истинному внутреннему источнику; оно приписывает второстепенному значению 
главного, и наоборот. Оно считает бога первым, а человека вторым. Таким образом 
извращается естественный порядок вещей! Первое, это – как раз человек, второе – 
объективированная сущность человека: бог. Только позднее, когда религия 
облеклась в плоть и кровь, можно сказать: человек таков, таков его бог; но и 
это положение выражает лишь тавтологию. Однако и первоначально было иначе, а 
ведь только изучая происхождение, можно познать его истинную сущность. Сперва 
человек бессознательно и непроизвольно создает по своему образу бога, а затем 
уже этот бог сознательно и произвольно создает по своему образу человека. Это 
прежде всего подтверждается ходом развития израильской религии. Отсюда возникло 
недоговорённое теологическое положение, будто откровение божие идет рука об 
руку с развитием человеческого рода. Это, конечно, так; ибо откровение божие 
есть не что иное, как откровение, самораскрытие человеческого существа. 
Супранатуралистический эгоизм евреев не вытекал из создателя, а наоборот: в 
творении только как бы оправдывал израильтянин свой эгоизм перед судом своего 
разума.
      Разумеется, лишь в отношений абсолютной религии, так как относительно 
других религий они выставляют бессмысленными и смешными те или иные 
представления и обряды этих религий, обряды, нам чуждые, первоначальный смысл и 
цель которых нам неизвестны. Между тем почитание, например, мочи коров, которую 
пьют парсы и индусы, чтобы получить прощение грехов, на самом деле нисколько не 
смешнее, чем почитание гребня или обрывка риз матери божией.
      Разумеется, и израильтянин как человек, даже из практических оснований не 
мог уклониться от теоретического созерцания и преклонения перед природой. Но 
прославляя мощь и величие природы, он только прославлял мощь и величие Иеговы. 
Эта мощь Иеговы наиболее ярко проявилась в чудесных творениях, созданных им на 
благо Израиля. Следовательно, прославляя эту мощь, израильтянин опятьтаки 
имеет в виду самого себя. Он прославляет величие природы по тем же соображениям,
 по которым победитель преувеличивает силу своего противника, чтобы тем в 
большей степени удовлетворить свое тщеславие и ещё более себя прославить. 
Велика и могущественна природа, созданная Иеговой, но ещё более велико и 
могущественно себялюбие Израиля. Ради него останавливается солнце; ради него, 
при объявлении закона, происходит землетрясение; одним словом, ради него 
изменяется все существо природы. «Вся тварь снова свыше преобразовалась в своей 
природе, повинуясь особым повелениям, дабы сыны твои сохранились невредимыми». 
(Премудр. 19, 6). Бог, по Филону, дал Моисею власть над всей природой; каждая 
стихия повиновалась ему, как владыке природы. Потребности Израиля – всесильный 
мировой закон, нужда Израиля – судьба мира. Иегова есть признание Израилем 
святости и неизбежности своего существования – неизбежности, перед которой 
бытие природы, бытие других народов исчезает в ничто. Иегова – salus populi, 
спасение Израиля, в жертву которому должно быть принесено все, стоящее на его 
дороге. Иегова – исключительный, монархический эгоизм, истребительный гнев в 
пламенных очах мстительного Израиля; одним словом, Иегова есть "Я" Израиля, 
признавшего себя конечной целью и владыкой природы. Итак, в мощи природы 
израильтянин прославляет мощь Иеговы, а в мощи Иеговы – мощь собственного 
самосознания. «Слава тебе, боже! Бог – помощь наша, бог – спасение наше!», 
«Иегова бог – моя сила». «Сам бог повиновался слову героя (Иешуа), ибо он, сам 
Иегова, сражался перед Израилем». «Иегова – бог войны».
      По Гердеру.
      Постепенно для отдельных умов идея Иеговы приобрела более широкое 
значение, и любовь его распространилась на людей вообще, как мы это, например, 
видим у автора книги Ионы. Но это не характерно для израильской религии. Бог 
отцов, с которым связываются самые дорогие воспоминания, древний исторический 
бог останется навсегда основанием религии.
      Здесь необходимо заметить, что преклонение перед мощью и величием бога 
вообще, так же как Иеговы, в природе является лишь преклонением перед мощью и 
величием природы – если и не в сознании израильтянина, то фактически (См. об 
этом «P. Bayle», Feuerbachs Werke, 2. Aufl., Bd. VI, S. 38). Но доказывать это 
формально не входит в наш план, так как здесь мы останавливаемся только на 
христианстве, то есть на почитании бога в человеке. Впрочем, принцип такого 
доказательства достаточно выражен уже и в настоящем сочинении.
      
Глава тринадцатая
Сила чувства или тайна молитвы