человеком; всякий, кто охвачен им, чувствует его демоническую, божественную 
силу. Сердце не знает другого бога, другой высшей сущности, кроме самого себя, 
кроме того бога, который хотя может отличаться от него по имени, но сущность, 
субстанцию которого составляет собственная сущность сердца. Высшая, истинная, 
очищенная от теологических элементов и противоречий сущность христианства 
вытекает именно из сердца, из внутренней потребности к добру, к страданию и 
смерти ради людей, из божественного побуждения к благодеяниям, желающего 
осчастливить всех, не исключая даже самого отверженного и презренного, из 
нравственного долга благотворения в высшем смысле, когда оно стало внутренней 
необходимостью, то есть сердцем, из человеческой сущности, которая раскрывается 
как сердце и через сердце.
      То, что в религии является предикатом, приобретает в силу вышесказанного 
значение субъекта, и наоборот. Поэтому мы можем перевернуть религиозные 
изречения, представить их себе как контр истину, и таким образом обретем истину.
 Бог страдает, – страдание есть предикат, – но страдает он за людей, за других, 
а не за себя. Что это по нашему значит? Только то, что страдание ради других 
божественно; кто страдает за других, полагает за них свою душу, поступает 
побожески, является богом для людей.
      Религия говорит примерами. Пример есть закон в религии. Что делал Христос,
 есть закон. Христос страдал за других, следовательно, и мы должны делать то же.
 «Лишь для того господь так унижал, так умалял себя, чтобы и вы делали то же» 
(Бернард, In die nat. Domini). «Мы должны ревностно следовать примеру Христа... 
Его пример должен побуждать нас от всего сердца служить и помогать другим людям,
 хотя бы это и было трудно и нам пришлось бы пострадать за это» (Лютер, ч. XV, 
стр. 40).
      Но страдание Христа символизирует не только нравственное, самочинное 
страдание любви, силу, жертвующую собой за благо других; оно символизирует ещё 
страдание, как таковое, поскольку оно служит выражением способности страдания 
вообще. Христианская религия отнюдь не сверхчеловечна; она освящает даже 
человеческие слабости. Языческий философ, узнав о смерти своего ребенка, 
восклицает: «Я знал, что произвел на свет смертного»; а Христос – по крайней 
мере библейский, ибо об ином, добиблейском или небиблейском Христе мы ничего не 
знаем, – оплакивает мнимую кончину Лазаря. Сократ с невозмутимым спокойствием 
выпивает чашу, наполненную ядом, а Христос, напротив того, молится: «Если 
возможно, да минует меня чаша сия». В этом отношении Христос есть самопризнание 
человеческой чувствительности. Христианин, в противоположность языческому, в 
частности стоическому, началу с его суровой силой воли и самостоятельностью 
внес в сознание бога сознание собственной возбудимости и чувствительности. 
Христианский бог не отрицает, не проклинает человеческих слабостей, если только 
они не греховны.
      «Многих, – говорит св. Амвросий, – смущают эти слова. Я же изумляюсь 
здесь, как нигде, смирению и величину Христа, ибо он был бы менее для меня 
полезен, если б не принял на себя мой аффект» (Expos. in Lucae Ev., lib. X, c. 
22).
      «Разве мы дерзнули бы приблизиться к богу, если бы он был не способен к 
страданию (in sua impassibilitate)» (Бернард, Tract. de XII grad. humil. et 
superb.). «Хотя, – говорит христианский врач И. Милихий, друг Меланхтона, – 
смешно с точки зрения стоиков приписывать богу чувства и душевные движения 
(affectus), однако родителям, оплакивающим несчастье своих детей, следовало бы 
помнить, что и бог чувствовал подобную же любовь к своему сыну и к вам... 
любовь истинную, а не холодную или притворную» (declam. Melanchtн, ч. II, стр. 
147).
      Страдание есть высшая заповедь христианства – сама история христианства 
представляет историю страданий человечества. У язычников к культу богов 
примешивалось чувственное ликование; у христиан, разумеется у древних христиан, 
к богослужению присоединялись слезы и сердечные воздыхания. Но как чувственному 
богу, богу жизни оказываются почести там, где чувственный крик радости входит в 
состав культа, где это чувственное ликование служит чувственным определением 
сущности богов, вызывающих это ликование, так и сердечные вздохи христиан 
исходят из глубины сердца, из внутренней сущности их бога. Истинного 
человеческого бога надо искать не в боге софистической теологии, а в боге 
культа, у христиан культа внутреннего. А христиане, разумеется древние 
христиане, считали высшей формой религиозного почитания слезы, слезы раскаяния 
и тоски. Таким образом, слезы – чувственный апогей христианской религиозной 
души, в которых отражается сущность её бога. Бог, находящий удовольствие в 
слезах, выражает собой сущность сердца и особенно чувства. Правда, христианская 
религия учит, что Христос сделал все для нас: спас нас, примирил нас с богом. 
Из этого можно было бы сделать вывод: радуйтесь; нечего больше заботиться о 
примирении с богом, ведь примирение уже состоялось. Но продолжительные 
страдания производят более сильное и прочное впечатление, чем однократный акт 
спасения. Спасение есть только результат страдания; страдание – основа спасения.
 Поэтому страдание глубже укрепляется в душе; страдание, а не спасение, 
делается предметом подражания. Если сам бог страдал за меня, то я не могу 
радоваться и наслаждаться, по крайней мере в этом испорченном мире, служившем 
ареной его страданий. Неужели я лучше бога? Могу ли я не разделять его 
страданий? Разве поступки моего бога и господа не должны служить для меня 
примером? Имею ли я право пользоваться только прибылью, не неся расходов? Разве 
мне только известно, что он меня искупил? Разве история страданий Христа не 
стала для меня также объектом? Неужели она является для меня только объектом 
холодного воспоминания или даже предметом радости, ибо эти страдания доставили