сознанием нашего личного ничтожества и притом самого чувствительного, 
нравственного ничтожества. Сознание всемогущества и предвечности божьей, в 
противоположность моей ограниченности в пространстве и времени, не причиняет 
мне боли, потому что всемогущество не обязывает меня быть всемогущим, а 
предвечность – быть вечным. Но нравственное совершенство я могу сознавать 
только как закон для себя. Нравственное совершенство, по крайней мере для 
нравственного сознания, зависит не от природы, а только от воли, оно есть 
совершенство воли, совершенная воля. Я не могу мыслить совершенной воли, 
которая тождественна с законом и сама является законом, не мысля её как объект 
воли, то есть долга. Короче, представление о нравственно совершенной сущности 
есть не только теоретическое, спокойное, но вместе с тем и практическое 
представление, требующее действия, подражания и служащее источником моего 
разлада с самим собой, потому что оно предписывает мне, чем я должен быть, и в 
то же время без всякого лицеприятия указывает мне, что я не таков. Этот разлад 
тем мучительнее, тем ужаснее, чем больше религия противопоставляет человеку его 
собственную истинную сущность, как другое и притом личное существо, которое 
лишает грешников своей милости, источника всякого спасения и блаженства, 
которое ненавидит и проклинает их.
      «То, что в нашем собственном суждении не удовлетворяет наше сомнение, то 
унижает. Поэтому нравственный закон неизбежно унижает каждого человека, так как 
последний сравнивает этот разлад тем мучительнее, тем ужаснее, чем с ним 
чувственные склонности своей природы» (Кант, Критика практического разума, изд. 
4, стр. 132).
      Что же избавляет человека от разлада между ним и совершенным существом, 
от тяжелого чувства греховности, от мучительного сознания своего ничтожества? 
Чем притупляется смертоносное жало греха? Только тем, что человек сознает, что 
сердце, любовь есть высшая, абсолютная сила и истина, и видит в боге не только 
закон, моральную сущность и сущность разума, но главным образом любящее, 
сердечное, даже субъективночеловеческое существо.
      Рассудок судит только по строгости закона, сердце приспособляется; оно 
судит справедливо, снисходительно, осторожно, «по человечеству». Закон, 
требующий от нас нравственного совершенства, недоволен ни одним из нас, но 
поэтомуто человек, его сердце также недовольны законом. Закон обрекает на 
гибель; сердце проникается жалостью к грешнику. Закон утверждает меня как 
абстрактное, сердце – как действительное существо. Сердце вселяет в меня 
сознание, что я человек; закон – только сознание, что я грешник, ничтожество. 
Закон подчиняет себе человека, любовь его освобождает.
      «Мы все обременены грехами... Вместе с законом появились отцеубийцы» 
(Сенека). «Закон нас губит». (Лютер, ч. XVI, стр. 320).
      Любовь есть связь, посредствующее начало между совершенным и 
несовершенным, греховным и безгрешным, всеобщим и индивидуальным, законом и 
сердцем, божеским и человеческим. Любовь есть сам бог, и вне любви нет бога. 
Любовь делает человека богом и бога – человеком. Любовь укрепляет слабое и 
ослабляет сильное, унижает высокое и возвышает низкое, идеализирует материю и 
материализирует дух. Любовь есть подлинное единство бога и человека, духа и 
природы. Любовь претворяет обыденную природу в дух и возвышенный дух – в 
природу. Любить – значит исходя из духа, отрицать дух и, исходя из материи, 
отрицать материю. Любовь есть материализм; нематериальная любовь есть нелепость.
 Отвлеченный идеалист, приписывающий любви стремление к отдаленному предмету, 
только утверждает этим, помимо своей воли, истину чувственности. Но в то же 
время любовь есть идеализм природы; любовь есть дух. Только любовь научает 
соловья искусству пения, только любовь украшает половые органы растений венком 
цветка. Какие чудеса творит любовь даже в нашей будничной мещанской жизни! 
Любовь объединяет то, что разделяют вера, исповедание, предрассудок. Даже нашу 
аристократию любовь с немалым юмором отождествляет с городской чернью. Древние 
мистики говорили, что бог есть высшее и в то же время самое обыкновенное 
существо. Это поистине относится к любви, но не к вымышленной, воображаемой, 
нет! а к настоящей любви, любви, облеченной в плоть и кровь.
      Да, это относится только к любви, облеченной в плоть и кровь, потому что 
только такая любовь способна прощать грехи, содеянные плотью и кровью. 
Исключительно нравственное существо не может прощать того, что противоречит 
закону нравственности. То, что отрицает закон, в свою очередь само отрицается 
им. Моральный судья, который не может влить человеческую кровь в свои приговоры,
 судит грешника беспощадно и неумолимо. Итак, если бог отпускает грехи, то, 
следовательно, он, хотя, не безнравственное, но больше чем моральное, словом, 
человечное существо. Отрицание греха равносильно отрицанию отвлеченной 
нравственной справедливости – утверждению любви, милосердия, чувственности. 
Только чувственные, а не отвлеченные существа бывают милосердны. Милосердие 
есть правосознание чувственности. Поэтому бог отпускает грехи не как 
отвлеченный, рассудочный бог, а как человек, как воплощенный, чувственный бог. 
Бог, в качестве человека, разумеется, не грешит, но он знает, он принимает на 
себя страдания, потребности, нужды чувственности. Кровь Христа очищает нас в 
глазах бога от наших грехов; только его человеческая кровь смягчает бога, 
укрощает его гнев. Это значит, что наши грехи отпускаются нам потому, что мы 
существа не абстрактные, а облеченные в плоть и кровь.
      Этот мой господь и бог принял мою природу: плоть и кровь и испытал и 
выстрадал все то, что и я, но безгрешно; поэтому он может иметь состраданье к 
моей слабости" (Лютер, ч. XVII, стр. 533). «Чем глубже в нашу плоть вберем мы 
Христа, тем лучше» (там же, стр. 565). «Сам бог, если обращаться с ним помимо 
юриста, есть страшный бог, у которого нельзя найти утешение, а только гнев и