сильно сгладила их и позволила безболезненно
устранить и исправить многое, что нельзя было предусмотреть заранее ни при
каком благоразумии. Наконец, почти всегда их несовершенства легче
переносятся, чем их перемены. Так, большие дороги, извивающиеся между гор,
из-за частой езды мало-помалу становятся настолько гладкими и удобными, что
гораздо лучше следовать по ним, чем идти более прямым путем, карабкаясь по
скалам и спускаясь в пропасти.

Поэтому я никоим образом не одобряю беспокойного и вздорного нрава тех,
кто, не будучи призван ни по рождению, ни по состоянию к управлению
общественными делами, неутомимо тщится измыслить какие-нибудь новые
преобразования. И если бы я мог подумать, что в этом сочинении есть хоть
что-нибудь, на основании чего меня можно подозревать в этом сумасбродстве,
я очень огорчился бы, что опубликовал его. Мое намерение никогда не
простиралось дальше того, чтобы преобразовывать мои собственные мысли и
строить на участке, целиком мне принадлежащем. Из того, что мое
произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его
образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать. У
тех, кого Бог наделил своими милостями больше, чем меня, возможно, будут
более возвышенные намерения; но я боюсь, не было бы и мое уж слишком смелым
для многих. Само решение освободиться от всех принятых на веру мнений не
является примером, которому всякий должен следовать. Есть только два вида
умов, ни одному из которых мое намерение ни в коей мере не подходит.
Во-первых, те, которые, воображая себя умнее, чем они есть на самом деле,
не могут удержаться от поспешных суждений и не имеют достаточного терпения,
чтобы располагать свои мысли в определенном порядке, поэтому, раз решившись
усомниться в воспринятых принципах и уклониться от общей дороги, они
никогда не пойдут по стезе, которой следует держаться, чтобы идти прямо, и
будут пребывать в заблуждении всю жизнь. Во-вторых, те, которые достаточно
разумны и скромны, чтобы считать себя менее способными отличать истину от
лжи, чем другие, у кого они могут поучиться; они должны довольствоваться
тем, чтобы следовать мнениям других, не занимаясь собственными поисками
лучших мнений.

Да я и сам, конечно, был бы в числе последних, если бы имел всего одного
учителя или не знал существовавшего во все времена различия во мнениях
ученых. Но я еще на школьной скамье узнал, что нельзя придумать ничего
столь странного и невероятного, что не было бы уже высказано кем-либо из
философов. Затем во время путешествий я убедился, что люди, имеющие
понятия, противоречащие нашим, не являются из-за этого варварами или
дикарями и многие из них так же разумны, как и мы, или даже более разумны.
Тот же человек, с тем же умом, воспитанный с детства среди французов или
немцев, становится иным, чем он был бы, живя среди китайцев или каннибалов.
И вплоть до мод в одежде: та же вещь, которая нравилась нам десять лет
назад и, может быть, опять понравится нам менее чем через десять лет,
теперь кажется нам странной и смешной. Таким образом, привычка и пример
убеждают нас больше, чем какое бы то ни было точное знание. Но при всем том
большинство голосов не является доказательством, имеющим какое-нибудь
значение для истин, открываемых с некоторым трудом, так как гораздо
вероятнее, чтобы истину нашел один человек, чем целый народ. По этим
соображениям я не мог выбрать никого, чьи мнения я должен был бы
предпочесть мнениям других, и оказался как бы вынужденным сам стать своим
руководителем.

Но как человек, идущий один в темноте, я решился идти так медленно и с
такой осмотрительностью, что если и мало буду продвигаться вперед, то по
крайней мере смогу обезопасить себя от падения. Я даже не хотел сразу
полностью отбрасывать ни одно из мнений, которые прокрались в мои убеждения
помимо моего разума, до тех пор пока не посвящу достаточно времени
составлению плана предпринимаемой работы и разысканию истинного метода для
познания всего того, к чему способен мой ум.

Будучи моложе, я изучал немного из области философии - логику, а из
математики - анализ геометров и алгебру - эти три искусства, или науки,
которые, как мне казалось, должны были служить намеченной мною цели. Но,
изучив их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большинство других
правил служат больше для объяснения другим того, что нам известно, или, как
искусство Луллия, учат тому, чтобы говорить, не задумываясь о том, чего не
знаешь, вместо того чтобы познавать это. Хотя логика в самом деле содержит
немало очень верных и хороших правил, однако к ним примешано столько
вредных и излишних, что отделить их от этих последних почти так же трудно,
как извлечь Диану или Минерву из куска необработанного мрамора. Что
касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того, что они
относятся к предметам весьма отвлеченным и кажущимся бесполезными, первый
всегда так ограничен рассмотрением фигур, что не может упражнять рассудок
(entendement), не утомляя сильно воображение; вторая же настолько
подчинилась разным правилам и знакам, что превратилась в темное и
запутанное искусство, затрудняющее наш ум, а не в науку, развивающую его.
По этой причине я и решил, что следует искать другой метод, который
совмещал бы достоинства этих трех и был бы свободен от их недостатков. И
подобно тому как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков и
государство лучше управляется, если законов